Прямо пред ней по центру ванночки родниковой восседала баба её роста, как бы вытекая вверх из воды сделанная. Водяница улыбалась, с удовольствием свою работу разглядывая.
– А с ножками как же, Хозяюшка Вод Святых? Замучалась я с ними, – начала канючить Дануха с детской непосредственностью, – никакого с ними слада нет с окаянными. Совсем меня толстые не слушаются.
– А что с ножками? – игриво вопрошала Дева, как дитю малому подыгрывая да при этом чуть наклоняя голову, – ножки у тебя как ножки. Ни сломаны в костях, не переломаны.
– Так, Святость ты моя благоверная, ходить то они болезные не могут совсем.
– Они ни ходить не могут, Дануха, а таскать твою тушу замучились. Ничего. Скоро жирок подъешь да запрыгаешь как козочка.
Но при этом всё ж живой рукой намочила ноги страдалицы, и та с облегчением почуяла и силу в ляжках, и напряг в ягодицах.
– Век в долгу буду не забуду милость твою, Водяница.
Дева колдовская улыбаться перестала в раз. Чесанула пальцами волосы зелёные с одной стороны, затем и с другой пригладила да уж на полном серьёзе с неким укором в голосе, как Данухе показалось-пригрезилось, проговорила холодно:
– Ты на век-то баба не рассчитывай. Не дано тебе. А что долг на себя берёшь, любо-дорого. Только за тобой должок был ещё и до этого. А за «теперь» почитай в двойне спрошу.
Дануха глазки округлила будто девка несмышлёная прикидываясь дурой полною. Потому что эта часть беседы ей откровенно начинала не нравиться, а Дева тем временем прикрыв очи с кристаллами водяными да подняв горделиво прозрачную голову принимая вид торжественный, принялась изрекать наставления:
– Река течёт, вода меняется, а за тобой Дануха долги водятся. У речной жизни старой, русло высохло. Степь пожаром охвачена. Человечьими телами устилается. Всё сгорит. Опустеют речные земли исконные. И тебе со своим семенем надлежит родить жизнь новую. Только не так как давеча. Тому что было не бывать более. Соберёшь да засеешь новое. Все, кто к тебе пристанет – твоим сделается. Забудь, что знала о жизни бабняцкой. Но не забывай, что тебе как бабе дано от Троицы. Породишь три закона простых да понятных всем, но их нарушившие жить не должны никоим образом. На том сама стоять будешь да семя строить в узде железной да без жалости. Нет больше родства крови, есть родство законы твои принявших. Пусть не коснуться они веры, но устоям прежней жизни не бывать до века вечного. Отречёшься от всего. По-человечьи жить откажешься, станешь лютовать по-звериному. Накормишь жизнями злыдней то что сроднит вас. Очищая землю, засевайте новой. От реки уйдёшь. Но из своих земель тебе хода нет пока, а разносить новое будут сёстры твои наречённые. Ты же столпом станешь собирающим. А теперь иди да про долги не забывай свои.
Дева форму враз теряя потоком воды вниз рухнула, рассыпаясь брызгами, расплёскиваясь волнами в луже источника змеиного. Вот она была и нету.
Крепко тут Дануха призадумалась. Уж больно любят Девы излагаться заковыристо. Толи в пень тебя имела, толь в колоду сунула. Как хошь, на того и похож. Зачерпнула в ладонь влаги живительной, побулькала во рту да проглотила набранное, утерев рукавом лицо мокрое. Встала, покрутила головой в сером сумраке ища свою сороку блудливую, явно от нежити затаившуюся да вслух запела тихим голосом:
– Куда пойти, куда податься, кого прибить, кому отдаться? …
6. Народ простой по простоте душевной от безделья не мается, потому что когда совсем уж делать нечего он просто что-нибудь празднуют…
Дануха вернулась к куту своему сожжённому, улеглась рядом на бугре-завалинке, на мягкой травке под кустом смородины да принялась случившееся переваривать, тут же вспоминая свои былые промахи…
На Святки [38] то дело было. Мужики артельные уж замучились дороги торить, вешки откапывать да поправлять санный путь чуть ли каждый день. Всю седмицу снег валил нескончаемый. То с ветром да метелью, то тихим сапом. То большими хлопьями, то мелкой крупой колючею.
Баймак с жилищами бабьими да шатровый постой мужиков артельных, тут же за огородами пристроившийся, уж давно слились в один настил снежный, большими буграми искристыми. Коли бы не дымки очагов, повсюду струящиеся в небо мутное, хмурое да беспросветное, можно было подумать, что эта идиллия бескрайнего пейзажа зимнего, девственно чиста да никем не обитаема. В монотонность плавную бугров белых влился даже некогда чёрный лес с хвойной зеленью, что стоял чуть поодаль баймака да теперь казался сугробом пористым.
В каждом куте бабьем поутру раным-ранешенько одна и та же рутина делается. Изо дня в день. Из года в год. Хозяйка как всегда продирала зенки первою. Подбрасывала дров в очаг, что погаснуть за ночь не должен ни при каких обстоятельствах. Коль огонь в очаге погаснет да не раздуть, то это беда верная для кута бабьего. Тут и весь бабняк встаёт на уши. Как-никак чрезвычайная ситуация. О таких делах Дануха слышала, конечно, но на её памяти подобного ещё не было в баймаке Нахушинском.
Она баб своих за содержание огня держала в строгости да каждый очаг как родной знала во всём поселении. К этому её ещё мама приучила с детства раннего. Потому очаг был первым, кого будила да кормила хозяйка каждая, а уж потом только за себя бралась да за дела домашние.
Умывалась в ушате с водой нагретой, что тут же стоял у очага горящего, прибирала волосы в две косы бабьи да между делом травяной отвар для детворы варганила с молочной кашей болтушкою, наполняя её чем-не-попадя. У каждой бабы свои вкусы, свои предпочтения, что от мам к дочерям уходили родовыми секретами. Кто орехом толчёными да семенами сдабривал, кто листом сухим перетёртым с кореньями, кто с леченым сбором коли хворь какая случалась с детками.
В этом отношении Дануха единых правил не устанавливала. Носа длинного в бабьи котлы не засовывала. Бабы знают, что делают и влезать ещё в эту шелуху обыденную большуха никогда себе не позволяла, хотя нет-нет да проверяла, кто там чем детей пичкает.
Но это так, для других целей подкожно-задиристых. Надо же было повод большухе иметь кого за волосы потаскать да по мордасам похлестать по случаю. Дануха доброй не имела права быть по определению. Большуху бабы должны как одна уважать, а значит, как огня побаиваться. От этого зависела спайка бабняка да его единение, а стало быть и лёгкость в управлении поселением. Бабам ведь только дай слабину, так каждая из себя большуху корчить начнёт и тут уж не только на голову усядутся да там нагадят, чего доброго, так ещё и меж собой пере цапаются. А коли бабы сцепятся по-настоящему, то даже нежить с полу житью топиться кинуться. Так что уж пусть лучше дружат супротив неё, чем дерутся меж собой до смерти.
Особо большуха придиралась к облику внешнему самих баб да детей их, на возраст скидки не делая. Имела такую слабость-привередливость. Сама чистоплюйкой была пожизненной и бабняк приучила к этому. Поэтому баба каждая поутру прибирала себя с такой тщательностью, что хоть гостей принимай да на смотрины себя выпячивай. Окромя того, хозяйка каждая за детей своих пред бабняком держала ответ. Что-что, а лени да непотребства в убранстве Дануха терпеть не могла до бесчинства лютого и это все бабы знали, как облупленные. Любая неопрятность с неаккуратностью, замызганность иль не дай Святая Троица грязь какая-нибудь, бесила большуху доводя до белого каления, а доводить её до такого состояния было себе дороже в любом случае. Поэтому убранству утреннему придавали все особое значение, а с годами так привыкали к хорошему, что и не мыслили себя без этого.
Лишь закончив с собой да столом утренним, начинала мама поднимать ребятню разоспавшуюся. Те, как всегда из-под нагретых шкур вылезали с неохотою, толком сразу из грёз не вываливаясь. Кто глазки сонные протирал, щурясь на очаг полыхающий, кто вовсе их не открывал, продолжая досыпать да сны досматривать.
Пацаны всегда вставали первыми. Кто сам вылезал, кого девченята выпихивали. И вот уж молодцы, пошатываясь кружком стоят у помойной лохани скобленной, да задрав до пупа рубахи нижние выуживают из-под них свои брызгалки. Покачиваясь словно берёзки на ветру из стороны в сторону, досыпая свои сны последние, поливали кому-куда-вздумается. Кто-то точно, кто-то мимо, у кого-то вообще струя вверх задирается. Мама, конечно, помогала им целиться путём затрещин да за уши дёргая. Словцом крепким фиксируя их шаткие положения, из коих «кривоссыха» было самым ласковым.
