Возможно ли поверить, что я, некрасивая женщина, могла иметь столь красочную жизнь и вызывать у стольких людей такие необыкновенные отношения?! Я неизменно заслужила бы титул "баронессы Мюнхгаузен", и вот поэтому моя рука, неоднократно бравшаяся за перо, каждый раз опускалась и я отказывалась от своих начинаний.

Я приступила к писанию своих воспоминаний еще в 1926 году. Написав одну тетрадь "Детства золотого", я остановилась. В 1946 году мой лучший друг Илья Сергеевич Богданович во что бы то ни стало решил заставить меня писать.

Настоящая, проверенная человеческая дружба имеет свои законы. Его самоотверженное ко мне отношение, реальная помощь в тяжелые минуты моей жизни, когда я длительно, а иногда и безнадежно болела, его полное бескорыстие - все это создало самую прочную, светлую, ничем не омраченную дружбу.

Мы похоронили наших матерей рядом, и я знаю, что, пока будет жив он или его брат, Василий Сергеевич Богданович, могила моей матери, на 41-м участке Немецкого кладбища на Введенских горах, не будет забыта, об этом говорят два белых, больших, совершенно одинаковых креста на двух могилах.

Друг с большой буквы, Илья Сергеевич с любовью и интересом относился к моим писательским и музыкальным начинаниям. Он подгонял меня как только мог (заставляя меня часто писать о том, чего я не хотела оглашать).

Таким путем появились все пять тетрадей "Жизни некрасивой женщины", после чего уже пошли фрагменты из моей жизни.

Но вот однажды среди книг, которые мне приносил Илья Сергеевич, попался роман писателя восемнадцатого века Шодерло де Лакло. Назывался он "Роман в письмах".

Не знаю, служили ли материалом для писателя подлинные письма, или его гений мог так живо перевоплощаться в людей разного пола, возраста и характера, чтобы создать переписку, в которой развернулся такой живой роман, но я поняла, что мне не надо быть писателем для того, чтобы написать подобное произведение. Я поняла, что письма Владимира, ожив, могут стать таким же романом.

Я задалась целью писать только о том, что подтверждалось письмами Владимира и извлечениями из моего девичьего дневника. Но и так получилось недостаточно правдоподобно.

Письма моей матери, "Манкашихи", Дубова и Львова я писала от себя, приноравливая их к тем событиям, которые происходили, к тем разговорам, чувствам и отношениям, которые имели место между всеми действующими лицами.

В истории моей жизни я всегда следовала девизу: лучше умолчать, но только не солгать!..

Завязка этого романа была во много раз сложнее. Мною опущено много событий. Владимир жил у нас не два и не три месяца, а год. Однажды, например, он в погоне за мамой, увозившей меня, примчался на мотоцикле в Петровское и хотел убить маму. Увидя его резкое движение, я инстинктивно схватила на лету его руку, в которой, оказалось, он держал револьвер, предотвратив этим выстрел, направленный в маму.

Очень много событий разыгрывалось также между моими друзьями, но я не включила их, поскольку они не упомянуты в письмах Владимира.

Связка любимых писем лежала с 1921-го по 1954-й. Лежала в полном порядке: записка к записке, письмо к письму. Лежала свято и непрекосновенно, пока через тридцать три года я не разрознила этот порядок и не сделала этих тайных строк любви документами моей повести.

Не скрою, весь период написания повести я ходила точно в бреду, окруженная тенями, отравленная вновь ожившим, обессиленная и больная от тех образов, которые сама воскресила и вызвала к жизни.

Воля заставляла мой ум четко работать, холодно уточнять все до мельчайших подробностей и, роясь в заветном и дорогом, отыскивать то или иное отображение, чтобы, вынув его на свет, представить из тьмы как документ.

С одной стороны, я страдала, с другой - была охвачена сладостным волнением творчества, чудом перевоплощения этой пачки писем в связное повествование.

Публикация Г. А. Нечаева