Проходят томительные, полные бездумного, но тревожного ожидания минуты, и вдруг вдалеке раздаются чьи-то шаги. Из-за поворота показывается тёмная фигура в длиннополой одежде, останавливается и поднимает руку. Не иначе, как с пистолетом.

Яков неуклюже тянется рукой за пазуху, нащупывает холодную рукоять нагана и направляет ствол на прохожего. Тот, подобрав полы, даёт стрекача вдоль забора за угол. Яков с запозданием давит на изогнутый зуб спускового крючка.

Тишина разлетается на обломки разнообразных звуков. В ушах, пропадая и возвращаясь, звенит эхо выстрела. Вдоль по Дальницкой и окрестным улицам проносится волна заливистого собачьего лая. За спиной скрипит дверь. Из сарая выбегают налётчики. Последним вразвалочку выходит усатый, и Яков догадывается, что это и есть Япончик.

– Шо случилось, Яша? – озираясь, спрашивает Меер.

Яков пытается объяснить, что он просто растерялся с непривычки.

– Там человек стоял… А в руке у него…

– Яша, сделай уже шо-нибудь своим нервам. В прошлый раз ты тоже шмальнул, когда не просили, но хотя бы попал.

Яков так растерян, что не слышит хохота налётчиков. Ведь не было же никакого прошлого раза! Кто сошёл с ума – он один или все эти люди?

– Хватит ржать, жеребцы! – негромко, но жёстко объявляет Япончик. – Дайте наконец выспаться трудовому народу. Быстро грузим добро и уходим. А потом к девочкам на Запорожскую.

Вдруг его усики начинают подтягиваться к щекам, а бульдожье лицо кривится в ухмылке.

– Ты с нами, Яша? – спрашивает он, но не выдерживает и хрюкает, задыхаясь от смеха: – Или уже отстрелялся?

Хохот возобновляется с удвоенной силой. Якову уже не хочется ни к каким девочкам. Но и отказаться, не вызвав новых насмешек, тоже нельзя. Он отправляется вместе со всеми в бордель, а там…

Там его ждёт встреча с Глашей. С её доброй, почти материнской улыбкой, молочно-белой кожей и выдающимися формами, что начинают волноваться, словно море, при малейшем движении. Глядя на них, так легко забыть обо всех тайнах на свете…

Сколько их потом ещё будет – городов, пистолетов, женщин. Ко всему можно привыкнуть, кроме этого загадочного и необъяснимого. Его можно только забыть. Но чем старательнее забываешь, тем больнее оказывается напоминание.

– …Он так тоскует здесь – по родным, друзьям. По Родине. – Старик, разволновавшись, мелко трясёт бородкой. – И тут вдруг вы. Это же подарок судьбы! Он целый день ходил под впечатлением. И очень сожалел, что не может вас проводить. Это был бы крайне рискованный шаг, и для него, и для вас. Сами понимаете, всё, что связано с именем Льва Давидовича, вызывает повышенный интерес со стороны…

Яков прерывает словоохотливого собеседника:

– Если его имя опасно произносить, какого же лешего вы кричите на всю набережную? – Пожалуй, он и сам говорит слишком громко. – Я прекрасно вас слышу, но не совсем понимаю, при чём здесь я? Повторяю ещё раз – не имею чести знать. Ни вас, ни вашего Льва Даниловича.

Профессор машинально поправляет: «Давидовича», но тут же догадывается, что ему морочат голову.

– Может, ещё скажете, что вы и в фон Мирбаха не стреляли?

Вопрос застаёт Якова врасплох. Ему хочется крикнуть, что это неправда. Но как можно что-то объяснить со сведёнными в судороге скулами и гудящей пустотой в голове?

Яков всё-таки умудряется расцепить зубы и выдохнуть, но перед глазами уже плывут круги, очертания набережной растекаются, а в ушах мучительным эхом отдаётся перезвон колоколов Донского монастыря возле Шаболовки: стрел-лял… стрел-лял… стрел-лял…

Отгремели за окном последние выстрелы короткого и безнадёжного левоэсеровского мятежа. Теперь в палату, откуда никакими сквозняками не выветрить тоскливый запах йодоформа, с улицы доносится задорный перезвон колоколов. Но Якову в нём слышится насмешка, терзающая куда сильнее, чем боль в простреленной ноге.

Он убеждает себя, что ранен именно в ногу, хотя у соседей по палате другое мнение. Но Яков не отвечает на незлобивые подначки. Он лежит на животе – потому что иначе никак – лежит молча, отвернув лицо к стене, и напряжённо ищет ответы. Оборачивается лишь тогда, когда в палату входит Варя. Яков сразу отличил её среди прочих сестёр милосердия. Хотя, казалось бы, и не за что. Высокая, нескладная, немного сутулая. Серое платье висит словно на вешалке. На здешнем пайке телеса не нагуляешь. Волосы коротко острижены, так что из-под платка и не разглядишь. Зато тёмные круги под глазами хорошо заметны. Но это только когда она в сторону смотрит. А когда на него, то Яков уже ничего, кроме самих глаз, не замечает. Ах, какие глаза! Угли, а не глаза. Чёрные, но горячие. Так вот посмотрит, и пойдёшь за ней хоть на край света.

Только далеко не уйдёшь. Даже если бы не болела нога. Внизу, в приёмном покое, и на обеих лестницах стоит караул. По улицам шастают туда-сюда патрули. Большевики ещё не успокоились, продолжают ловить мятежников. Так что лучше бы ей не смотреть. Лучше бы Якову не оборачиваться, а лежать себе спокойно и страдать от ран, как и положено сознательному революционному бойцу, стремящемуся как можно скорее вернуться в строй. Но он всё равно оборачивается, а она смотрит. И ненадолго становится легче. До тех пор, пока не стихнет перезвон и не побежит снова от палаты к палате встревоженный шёпот: «Всё ихнее цэка арестовали. Ага, и Спиридонову тоже – всех. Теперь ищут того, кто в германца стрелял. Как там его? Любкин? Лямкин?»

Яков не поправляет. Велика ли разница, как его назвали? Вот если бы можно было исправить главное!

Он действительно должен был убить Мирбаха. Сам разработал план акции, сам вызвался её выполнить. Так приятно было чувствовать себя героем революции, на равных общаться с самой Марией Спиридоновой – живой легендой партии левых эсеров. Но однажды время пламенных речей заканчивается, и приходит осознание того, что завтра ты действительно станешь легендой. Только вряд ли живой. И поневоле задумываешься: а почему именно ты?

Прежде Яков считал, что ему просто улыбнулась удача. Сначала ЦК рекомендовал мало кому знакомого парня в «чрезвычайку». А там его сразу назначили на важную должность. Ничего странного. В конце концов, Яков успел побыть начальником штаба Третьей Украинской армии. А что это была за армия и как она сражалась за революцию – кто станет разбираться? Потом сам Дзержинский поручил ему проверить безопасность германского посольства.

И только одно огорчало и тревожило Якова: всего за пару дней до покушения его вдруг отстранили от работы. Вслед за обидой появились подозрения. И бессонной ночью накануне акции они выстроились в строгую ровную шеренгу.

А что, если Дзержинскому известно о планах левых эсеров? Возможно, он сам каким-то образом и подбросил им идею покушения? И выбрал исполнителя, назначив Якова на такую удобную, как для заговорщиков, так и для слежки за ними, должность. А теперь, когда подготовка подошла к концу, Дзержинский не хочет, чтобы его имя было как-то связано с заговором.

Но тогда получается, что всё это – чекистская провокация! Утром в посольстве Якова будет ждать засада. И пострадает не только он, но и все лидеры левых эсеров. Нужно предупредить Спиридонову. Она поймёт и отменит акцию…

Коридоры Дома Советов на Моховой даже в этот ранний час походили на купейный вагон перед отправлением поезда. Вокруг суетились, шумели и толкались люди, только не с чемоданами в руках, а с папками и портфелями. А сама Спиридонова словно бы превратилась в проводника этого вагона. Все её только что видели, но никто не мог сказать, где она сейчас находится.

Вдруг среди общего шума Яков различил произнесённое кем-то слово «фотограф». Он резко остановился и едва сдержал заковыристое еврейское проклятие. Уходя, он ни слова не сказал своему соседу по номеру Коле Андрееву, вместе с которым должен «идти на Мирбаха».