– Ма-ма.

– Да не мама, а папа!

– Ба-ба. Ба-ба…

– Да не баба, а…

– Слушай, не трожь ребенка. Пускай говорит, что хочет.

– Ты ничего не смыслишь в воспитании! Я…

– Какое, в задницу, воспитание? Ребенок говорит в микрофон, мы записываем его. Где ты видишь воспитание?

– Да ты… я всего лишь хотела сделать тебе приятно. Чтобы он выучил слово «папа» и мог звать тебя…

– Тс-с! Слышишь?

– Пошел пепел.

– Па… па… па-пел!

Коди был испуган. Коди говорил, меряя комнату широченными шагами, руки спрятав за спину:

– Линк, обратись к Епископу. Он должен знать, что делать. Так не пойдет. Эта штука прорастает в тебя все глубже.

Из моего плеча торчали оголенные провода, а локоть и кожа вокруг него были искалечены торчавшими дискретными деталями; запястье покрывал хрупкий, покрытый трещинами, слой глянцевой черной пластмассы. Сквозь трещины выглядывала живая плоть. Пока еще живая.

– Епископ расскажет мне о грехе дискретности и велит целыми днями читать «Священную Книгу Непрерывности», – ответил я, массируя левой рукой висок – так меньше болела голова. – Ты сам знаешь, Коди.

– Я не могу оставить тебя, – прошептал Коди. – Я не пойду завтра на работу.

– Может быть, он выгонит меня из города.

– Нет, я не пойду на работу.

– Глупости, – ответил я. Встал на дрожащие ноги, сделал несколько шагов, волоча мертвый артефакт. Подошел к окну, уткнулся в него носом. – А помнишь, Коди, были мы с тобой подростками и ходили за провал – пескарей ловить?

– То не пескари были, – сказал, нахмурившись, Коди.

– Но мы звали их так, ведь верно? А ветер трепал наши волосы, рябил и выплескивал на бережок мутную озерную воду. Вода там, помнишь, с утра чистая-чистая была, вот только ты любил нырять, баламутил воду, и со дна поднимался пепел, и становилось озеро угольно-черным. Ты веселый был, Коди, пока Лика не умерла. А давай пойдем все-таки в долину эха, а, Коди? Не зря ведь ты артефакт доставал, по свалке днями и ночами рыскал, вынюхивал…

– Ты с ума сошел?… Линк, что с тобой происходит?

– Эта штука сливается со мной, Коди. Она разговаривает со мной.

– Дискретные вещи не умеют разговаривать.

– Она рассказывает мне, – сказал я шепотом.

– Ты чокнулся… ты сходишь с ума, Линк!

Внизу Саша бегала с младшими подружками по площадке. В салочки играют? Сашу никто не мог поймать, потому что она в случае чего вскакивала на балюстраду или цеплялась за остатки шифера на крыше брошенного сотни лет назад дискретного здания.

Саше восемнадцать, а она до сих пор как ребенок.

– Мы не выживем, – сказал Коди. – Я не хочу подвергать тебя опасности. Ты не сможешь идти.

– Не смогу идти?

Я оттолкнул его с пути, и уверенным шагом вошел в жижу перехода, и тот в один миг перенес меня на улицу.

Снаружи было холодно; резкий ветер налетал порывами и норовил сбить с ног. Блеклое солнце неохотно высовывалось из-за туч, из-за молочного киселя, в которое превращается небо ближе к вечеру; над крышами домов, словно призраки, раскачивались брезентовые накидки. Я шел по брусчатке и не только там, где биомасса не истончилась – я шагал напролом. Каждый раз, наступая на шершавый камень, кривился от боли и отвращения, но шел.

– Саша! – позвал я.

Она застыла на месте, а ее подружки тоже замерли и зашушукались, весело поглядывая на меня. Я остановился в трех шагах от них. Саша повернулась и посмотрела на меня с радостью:

– Линк! Ты поправился!

– Не то что бы… – пробормотал я. Саша повисла у меня на шее.

– Я так волновалась, – сказала она. – Я играла в салки с девчонками только раз в день, не чаще, потому что очень сильно тревожилась.

– Спасибо, Саша, – прошептал я, вдыхая аромат ее волос. Волосы были теплые, уютные, я зарылся в них носом и подумал, что, увидь нас сейчас Епископ, пришел бы в ярость.

– Что у тебя с рукой? Она… острая и жжется.

– Я…

Саша вдруг толкнула меня в грудь, отскочила и сказала со злостью:

– Даже не думай. Не понял что ли? Я никогда не стану твоей женой! Я знаю, ты хочешь меня поработить, как другие мужчины!

– Ребенку поменяла подгузник?

– Дима, я поняла, в чем проблема; почему у нас все не так…

– Так поменяла?

– Димочка, послушай меня! Зло – в разделении. Люди должны измениться. Изменить себя. Понять друг друга. Слиться. Непрерывность – это…

– Где ты услышала этот бред?

– На площади профессор выступал… а может, то не профессор был. Профессора ведь не ходят в военной форме, правда?

Я лежал на брусчатке, хватаясь за голову, в которую впивалась иглами боль, а из магнитофона сыпались искры; детали трещали, провода впивались в тело, пронзали кожу и рвали жилы. Было невыносимо больно – кажется, я орал и заглушал отчаянный визг Саши и ее подружек, я заглушал даже голос, который струился из магнитофона прямо в мой мозг.

– Ах ты, маленькая дрянь!

– Дима, Димочка! Прошу тебя, прошу… не надо. Не надо. Господи, не…

– Видишь, что с матерью твоей сделалось? И с тобой то же будет… если…

Зло – в разделении.

Острая боль пронзила мои плечи, и я открыл глаза. Небо изменилось: оно стало рдяным с проседью, и молнии лупили его у зенита, шпарили беззвучно, потому что это была не обычная гроза.

Я повернул голову и посмотрел назад. Меня тащил, отдуваясь, Коди; руки его слились с моими плечами, а там, где его кожи касались обнаженные провода, обозначились красные пятна.

– Отпусти, – приказал я.

– Заткнись.

Сашины подружки разбежались по домам. Они громко визжали и размахивали руками, хлопали дверями, а потом приникали к мутным окнам и глядели на нас. Саша стояла посреди площадки, подняв руки к небу, кружила в безумном танце и заливалась смехом.

– Саша! – крикнул я. – Саша! Коди, отпусти…

– Заткнись.

– Саша!

Он затащил меня в переход, и мы, слившись на мгновение с теплой биомассой, вынырнули у себя в комнате. Коди тут же отпрянул в сторону и стал дуть на обожженную руку, а я, не в силах подняться, подполз к окну и следил за шальным танцем Саши и Конем Рыжим, который медленно и величественно спускался с пылающего неба. Чудовище, казалось, заполнило все пространство собой – весь город и провал рядом с ним. По стеклу пошли трещины, и оно жалобно хрустело, прогибаясь внутрь.

– Наше стекло дискретное, – сказал я зачем-то. – Это грех. Почему не заменить его прозрачной жижей?

– Жижа мутная и недостаточно прозрачная, – ответил Коди. – Плохо видно.

Это он когда-то принес со свалки стекло.

Я стоял, упершись носом в дискретное окно, и здоровой рукой царапал раму, мысленно находясь там, вместе с Сашей.

– Ничего с ней не случится, – сказал Коди. – Она помешанная. С сумасшедшими никогда ничего не случается. Как и с пьяными.

– Не говори так…

– Она безумней Епископа. Не знаю, за что ты ее любишь.

– Не говори так! – закричал я и оттолкнул Коди.

– А если и погибнет – что с того? Она заслужила смерть.

– Молчи, ради непрерывности, молчи, Коди, иначе я убью тебя…

Не выдержала давления Коня Рыжего хибарка садовника Утера; сначала обвалилась крыша, а потом почернели и развеялись пеплом стены. И вот уже на том месте не домик весельчака и балагура Утера, а круглый ожог; чахлый дымок вьется над ним, склоняется к земле, потому что не выдерживает натиска чудовища.

– Утер сверх меры любил дискретные вещи. Он таскал их со свалки и сливал с домом.

– Замолчи!

– Наверное, он заслужил такую судьбу.

– Молчи!

Конь Рыжий заметил Сашу и спускался к ней; она, казалось, не видела ничего вокруг – продолжала плясать, а волосы ее будто ожили и разметались угольно-черным веером по воздуху.

– Саша не выбривает голову наголо, а волосы, хоть и не дискретны по сути, признак духовной слепоты и дурного тона…