– Какие такие оладьи?

В дверях с «идиотской» улыбкой стоял Михаил Юрьевич. Он колебался – войти или всё же не стоит. Оценив обстановку и зная характер жены, решил повременить. Тем более дверь перед его носом резко захлопнулась. Валентина Семёновна двигалась стремительно.

– Всё бы жрал! Толку с тебя! – проорала она и вернулась к окну. Скрестила руки на широкой груди и стала смотреть на заснеженный двор, такой знакомый и вместе с тем такой опостылевший, как и квартира, эта хрущёвка-развалюха, как и вся её никчёмная треклятая жизнь.

Декабрь 1998 года не предвещал ничего хорошего. Кричевскую подмывало разрыдаться, поголосить, но лишь злорадная улыбка растеклась по лицу. Кусать пришлось самою себя: « Как крыса роюсь в мусорном бачке, а некоторые икоркой лакомятся…»

В очередной раз Анна Вяземская должна была икнуть или поперхнуться.

«Надо же, как всё повернулось то, – задумывалась вновь и вновь  Валентина Семёновна, – ведь кто ж знал, что из Вяземского такой делец получится. А всё бегал по молодости трёшки стрелял. Знать бы наперёд, разве я б пошла за этого. – Она посмотрела на дверь, за которой в комнате на старом диване сидел возле телевизора муж.

Опять накатило. Взгляд упёрся в оладьи: местами подгорелые, они лежали на тарелке горой. «Выкинуть в окно к чертям собачьим!»

Мысли судорожно перекинулись на другое. Увлёкшись оладьями и жалостью к самой себе, Валентина Семёновна забыла о страшной новости, взорвавшей это воскресное утро: старшая дочь Настя, мерзавка сбежала из дома!

И ладно бы  сбежала с каким банкиром, куда ни шло, но сбежать с журналюгой, голодранцем, пишущим никчёмные статейки неизвестно где – вот это удар!

«Ведь помыкается, обрюхатится и приползёт с потомством сюда, в мою конуру. Господи…»  Паника охватила Валентину Семёновну, взяла за горло. «Нет, с этим надо что-то делать. Это безобразие надо пресечь. Ведь пресекала же я всегда это паскудство».

Мысли прервал шум у двери. На кухню вошла младшая дочь Снежана.

Кричевская посмотрела на неё этим утром совершенно по-новому. В ней, такой противоречивой и неистовой вдруг затеплился лучик надежды… надежды на счастливое будущее неразрывно связанное с возможным перспективным браком Снежаны. Почему бы и нет? Женят же на себе некоторые олигархов. Но, глядя на угловатую фигуру и невыразительную внешность четырнадцатилетней дочери – «лентяйки и троечницы», Валентине Семёновне в это верилось с трудом. «Нет – толку не будет». Взгляд матери потух.

– Что с оладьями? – Снежана полезла в кастрюлю.

– И ты туда же.

– В смысле?

– Спишь и видишь, как бы от нас с отцом сбежать?

– Мам, ты чё? Есть будем?

– Конечно будем, куда мы денемся.

– Я ставлю чайник.

– Ставь.

Дочь удивлённо посмотрела на мать: как не похожа она сегодня на себя. Удивилась Снежана и своей наглости, раньше бы она так по кастрюлям не лазила. Она бы сидела  вместе с отцом и ждала. А тут … Какое волшебное утро. Поставив чайник, Снежана решила убраться поскорей из кухни – мать человек непредсказуемый.

«Ведь самое обидное, – сетовала Валентина Семёновна, опуская руки от безысходности, – был бы хоть мальчик: уж я бы с него пылинки сдувала, с него бы вышел коммерсант – подмога, а то одно бабьё – хомут на шее».

А муж. Как же она обманулась. Просчиталась. А ведь был таким перспективным – дипломированный инженер. С руками и ногами взяли на ламповый завод, повесили на доску почёта. С инженеров, правда, пришлось перевестись в сменные мастера из-за большей оплаты и всё по настоянию Валентины Семёновны. Кто ж, как ни она, умеет смотреть вдаль. Только вот даль оказалась пустой фантазией, миражом.

Прибрав быстро к рукам послушное существо, оказавшееся рядом, Кричевская через три месяца после знакомства почивала в собственном уютном гнёздышке, ожидая первого желторотого птенца.

И чего же лучше можно пожелать человеку, если он не стремился в Наполеоны, и Михаил Юрьевич был счастлив.

Со временем, на досуге, он иногда придирчиво посматривал на своё семейное счастье, подумывая: а счастье ли это? Опять же разные примеры из соседней жизни и новые образы, что порхали по весенним улицам, так и лезли в голову. Кружились.

Заподозрившая вовремя наличие у мужа вредных мыслишек, Валентина Семёновна грозным окриком вернула мыслителя в семейное лоно и пресекла, раз и навсегда, все попытки мужа сомневаться в чём-либо и думать.

«Вся эти думы – от избытка свободного времени. Сплошная дурость и больше ничего!» – твердила она, помахивая указательным пальцем перед носом Михаила Юрьевича. Палец украшала тяжёлая золотая печатка «Парус».

Слушая жену, Михаил Юрьевич неотрывно следил за движением «Паруса» в воздухе.

За столом сидели тихо.

Валентина Семёновна была на редкость молчалива. Она всё смотрела в одну точку, на старенькую сахарницу с облезлой крышкой и всё мешала, мешала ложечкой сахар в остывшем чае. Оладьи в этот раз получились непышные. Подгорелые они не лезли в рот. Снежане приходилось варенье намазывать на хлеб.

Кричевская и не догадывалась, как близка она к истине, думая о младшей дочери. Снежана спала и видела, как бы поскорее сбежать из дома. Только она не дура, как Настя. Она сбежит непременно с богатым – банкиром или бизнесменом, никак не меньше. А у матери-монстра, в этой убогой конуре не появится никогда! И даже на праздники!

– Ну что? Так и будем сидеть?! – вскрикнула Валентина Семёновна, и стол задрожал. Чай выплеснулся из кружки. Михаил Юрьевич и Снежана, удивлённо вскинули глаза. – Сидите и дальше! А я вот сидеть, сложа руки, не собираюсь!

Через пять минут с натянутым на голову норковым беретом, в наспех застёгнутом пальто с воротником из той же норки Валентина Семёновна выскочила из квартиры.

Глава 3

Недолго раздумывая, Вадим переехал к Марго.

Да и могло ли быть по-другому? Её квартира не шла ни в какое сравнение ни с коммуналкой, где он обитал в последнее время, ни с тем ветхим домиком, в котором они ютились с матерью. Квартира Марго устлана мягкими коврами. От блеска люстр, зеркал, хрусталя рябило в глазах. Вадим с интересом рассматривал картины в громоздких позолоченных рамах, книги в дорогих переплётах, старинные антикварные вазы, статуэтки, этажерки, комоды.

Портреты родственников, о которых Вадим ничего и не знал, смотрели с укоризной и превосходством, внушая трепет и благоговение. Он и представить себе не мог, что в его роду по отцовской линии, были  потомственные дворяне, содержатели доходных домов, и все они сгинули «под красной волной», накрывшей Россию в начале двадцатого века. На глаза накатывала горечь утраты, Вадиму казалось его обокрали.

Чувствуя настроение племянника, Марго открывала старинную книгу. Где между страниц хранился, дышавший на ладан ветхостью, вот-вот готовый рассыпаться от любого прикосновения рисунок с красным танцующим вприсядку петухом в полосатых шароварах, с двумя головами лысой – Ленина и усатой – Сталина.

Сквозь слёзы Вадим смеялся, не сознавая того, что как рисунок мог рассмешить его сейчас, так же он мог, в своё время, убить, стереть с лица земли любого – сотворившего, хранившего и смотревшего на него. Спустя время, «злые чары» рассеялись, и листок потускнел, потеряв навсегда магическую силу – убивать. Человек же – высшее создание земной природы не теряет эту силу никогда.

И всё бы хорошо, но в гостиной тёткиного дома Вадим чувствовал себя порой неуютно. В присутствии Марго ничего не происходило, стоило остаться одному  – в комнату лучше не входи. Вадим ощущал даже спиной, преследовавший его взгляд. Энергетическая атака исходила от одного из портретов, висевших на стене.

Старая фотография в раме выделялась среди остальных. Изображён на ней был безбородый мужчина с вытянутым лицом и острым подбородком.  Высокий лоб пробороздили глубокие морщины, такие же они пролегли и около тонких губ, придавая лицу брезгливое и недовольное выражение. Но главное – глаза. Серые, они казались живыми и смотрели на Вадима в упор в любой точке комнаты, где бы он ни находился. От пристального взгляда давно умершего человека становилось жутко.