Преследователи остановились. Кажется, их было трое, в том числе бензопильщик, который не успел сменить желтый костюм и выделялся среди своих людей ярким солнечным пятном.
Я достал пистолет. Не знаю когда, но успел промочить его. С рукоятки мне на штанину стекала грязная вода. Рукоятка была скользкая, как рыба, и норовила выскочить из рук, но я держал пистолет крепко-крепко и прижимал его к груди, закрыв глаза, и считал про себя, прислушиваясь к каждому шороху, готовый в любой момент плюнуть на все, выпрыгнуть в коридор и стрелять, стрелять, стрелять, пока не убью их всех или пока они не убьют меня — все лучше, чем это ожидание, чем эта бешеная скачка, которую устроило сердце.
— Выходите! — крикнул бензопильщик, и голос его эхом прокатился по коридору. — Мы не будем стрелять! Сложите оружие и выходите!
— Я не выйду, — цепляясь руками за мою шею, шептала Наташа. — Я не выйду ни за что и никогда. Обещай мне, что я не выйду.
— Да что с тобой? — шикнул я на нее, освобождаясь. — Я не собираюсь заставлять тебя выходить!
Наташа плакала. Она смотрела на меня, не отводя глаз, и шептала мне на ухо, хваталась дрожащими пальцами за мои плечи, но пальцы ее соскальзывали, и она плакала еще горше, а я не мог понять, что с нею происходит:
— Раста — козел, он не просто лечит, он знает. Директора знали, и он знал; он ненавидел меня и знал, что произойдет, наркоман чертов. Он сказал мне, когда ты валялся в отключке в его машине: ты выйдешь, Наташа. Ты выйдешь, ты обязательно выйдешь, когда придет время. Директора сказали ему это, Сенька сказал, у него случались проколы, он видел будущее.
— О чем ты?
— Выходите с поднятыми руками! Даю вам пять минут! Если не выйдете — пеняйте на себя!
— О чем ты?! — Я легонько толкнул Наташу в плечо, но она продолжала плакать, и слезинки катились по ее щекам и шлепались в воду, к крысам, к сгнившим листьям и бумагам.
— Пошел ты, Полев…
— Сама такая! — буркнул я, радуясь, что Наташа пришла в себя, и осторожно выглянул в коридор.
Бензопильщик спрятался за углом, оттуда выглядывал оранжевый обшлаг его пальто. Второго и третьего я не видел. Наверное, они стояли посреди коридора с пистолетами на изготовку и ждали, когда мы выйдем, а может, тихо, по стеночке, приближались к нашему укрытию, может, они уже за углом, может, этот очередной неясный шум — это их дыхание.
— Пошел ты! — плакала Наташа. — Ты что, не понимаешь меня? Козел!
— Дура. Может, хватит обзываться?
— Полев, после того как у меня нашли пятно и я поступила в университет, я не видела отца и мать, совсем не навещала их. Мне было стыдно глядеть им в глаза, понимаешь? Но я их очень люблю, правда. Я надеялась увидеться с ними, но не получилось, не вышло и теперь уже никогда не получится, а жаль, очень-очень жаль, потому что я так хотела…
— Ты что мелешь?
— Полев, ты — скотина.
— Сама ты…
Она выпрыгнула в коридор с пистолетом в вытянутых руках и несколько раз выстрелила, а в нее тоже стреляли, но не попадали, потому что Наташа не стояла на месте, а носилась из стороны в сторону, и пули свистели мимо. Потом она замерла с пистолетом в руках, и я подумал, что патроны у нее закончились и сейчас Наташу пристрелят, но никто не стрелял. Время тянулось медленно-медленно, отмеряя секунды по чайной ложечке, и я глядел на Наташу, и мне казалось, что вот-вот она вскрикнет от боли, что в ее груди взорвется красный цветок, и она упадет в грязную воду, однако ничего не происходило, и тогда я пересилил себя и выбрался из укрытия, держа пистолет наготове. Я увидел два тела, выделяющиеся на буро-зеленой воде серым и оранжевым пятнами. Посмотрел на Наташу. Девчонка тяжело дышала и нажимала на курок, но пистолет щелкал и не стрелял, а из-за угла уже с надсадным криком выпрыгивал второй «серый», и он стрелял на ходу, а я тоже кричал, чтобы заглушить страх, и палил в него до тех пор, пока не закончились патроны. Но даже тогда я продолжал нажимать на курок и нажимал так-долго, пока не заболел палец.
Человек в сером полусидел-полулежал у стены, и красное пятно расплывалось на его серой груди, а кровяным крапом запорошило его бледное лицо и белый воротничок.
В шаге от меня лежала Наташа. Она была жива, но в груди у нее зияла дыра, из которой толчками выплескивалась кровь. Наташа хрипло дышала, и при каждом выдохе в горле у нее булькало, а из уголка губ протянулась кровяная полоска.
Я опустился перед Наташей на колени, схватил ее за руку и крепко сжал запястье. Наташа повернула голову, чтобы посмотреть на меня, губы ее приоткрылись, и она замерла. Умерла.
— Наташа, только не говори, что ты… — сказал я. — Ведь это глупо, Наташа. Да, у меня было к тебе отвращение, но было и другое чувство, симпатия, что ли? Может быть, я полюбил бы тебя? Потом, позже? Ведь может такое быть, верно? К тому же это нечестно, я хотел столько тебе рассказать! Про море. Про то, как я мог, но не переспал со школьной подстилкой Леной, и про то, как позвонил ей и говорил с ней, а после разговора понял, что у меня еще осталась совесть, что мир без мяса и домашних животных не сломал меня, что я еще не окончательно прогнулся под него, под мир этот. Я хотел рассказать тебе, Наташа, про то, что вы обе, наверное, лучше меня, про то, что иногда лучше говорить, что в голову придет, но не молчать, потому что, если замолчишь, станет безумно тошно и останется только выть в безлунное небо или, как сейчас, орать в потолок… Зачем ты умерла?.. Ведь что бы ты ни говорила, а я тебя… я тебя исправлял. Я исправлялся сам, в обратную сторону, и мог исправить тебя… показать, что под мир, каким бы он ни был, необязательно подстраиваться., можно не подстраиваться…
Я с немалым трудом поднялся, схватил Наташу за ноги и потащил. Почему-то она казалась мне совсем легенькой, как пушинка, и я тащил ее очень долго, метров двести или триста, и только потом присел в грязную воду, чтобы отдохнуть, обхватил руками колени, опустил подбородок на руки, смотрел на Наташу. Наташины иссиня-черные волосы разметались по водной поверхности, а к рукам ее прилипли щепки, окурки и бумажки. Рядом плавали пачки сигарет, которые выпали из ее карманов. Я смотрел на них и думал, что пистолет забыл у того перекрестка, но возвращаться не хочу и не буду, потому что там кровь и люди; мертвые люди, которые лежат в воде, и никому до них нет дела, потому что они уже умерли. Я думал, что этих людей найдут, но не похоронят, потому что людей давно уже не хоронят, их отвозят в специальные медицинские пункты и разбирают на органы, ненужные остатки сжигают, а пепел используют как удобрение на полях.
Потом я встал и снова потащил Наташу, тащил совсем недолго, потому что минуты через две уперся спиной в стену и остановился. Увидел, что тоннель сворачивает направо. Остановился и покурил. Затем поволок Наташу туда.
Было еще несколько остановок. Я не уставал, но все равно садился в воду, чтобы посмотреть в Наташино лицо, и мне становилось очень тоскливо, и я думал, что лучше б я первым выпрыгнул из-за угла. А потом подумал, что не стоило оставлять робота, потому что он бы справился с бензопильщиком и его дружками, оглушил их, и обошлось бы без жертв.
Вскоре я снова уперся в стенку. Это был тупик. Наверх вела ржавая с широкими перекладинами железная лестница, прикрученная болтами к стене, но в двух местах болты отошли, и пролеты поскрипывали, шатаясь. Я присел рядом с Наташей и сказал:
— Вот и все. Я притащил тебя сюда, к выходу, но ты не робот, и тебя не включишь в розетку. Ты больше никогда не включишься, сиди я здесь хоть до посинения. Знаешь, я очень хотел бы, чтобы здесь оказался мой друг Игорь. Он бы помог. Без него я, кажется, теряю себя. Игорь? Ты не знаешь, кто такой Игорь? О, это мой лучший и единственный друг. Мы с ним вместе учились в университете, вместе ходили на Голубиное Поле, чтобы поохотиться на голубей, а потом продавали их в нелегальных мясницких. Я не любил охотиться за голубями, мне было жаль их, и Игорю тоже было жаль, но он воспитывал силу воли, специально совершал мерзкие поступки, чтобы вылечиться от своего психосоматического заболевания. Он много сделал гадкого, этот Игорь, но он — хороший человек.
