— Эй, старик, — перебил я его, допивая виски. — Ты чего раздухарился? Мне эти подробности знать вовсе не обязательно и, честно говоря, тошно. Ты мне лучше скажи: что за скарабей такой?

Лысый помотал головой: не знаю, мол. Потом он замер на секунду; посмотрел пусто, как бы мимо меня, снова обтер лоб промокшей банданой и пробормотал:

— Ой, наговорил я тут… прости меня, дружище Полев… моя проблема и мое же «желтое» умение — если говорю что-то, увлечься могу и болтаю тогда долго-долго, без перерыва, причем всю правду как на духу говорю, ни слова лжи не вплетаю.

— Твоя способность? — вылупился я на него. — Я-то думал, у меня идиотское умение: возраст людей угадывать, а у тебя… у тебя вообще не способность, а психическое заболевание какое-то. Шизо…

— Нет, способность! — крикнул толстяк, вжал голову в плечи, зыркнул заплывшими глазенками по сторонам, а потом сказал тихо: — Эта моя способность помогает открывать такую правду, о которой я и сам не догадываюсь. Например, когда с шефом прощался, думал, что не задницу ему лижу, а храбро так, даже с ехидством некоторым, прощаюсь, в отместку над шефом прикалываюсь, в общем. А вот как оно, оказывается, на самом-то деле было.

— М-да… — буркнул я. Поднес стакан ко рту, вспомнил, что виски закончился, и крикнул бармену: — Дружище, налей еще кружечку этой приятной гадости!

Бармен кивнул, схватил стаканчик и побежал выполнять заказ.

Я спросил у толстяка:

— А как, кстати, выглядит шеф?

— Весь в желтом, — мгновенно ответил Прокуроров. — Желтый плащ, желтый двубортный пиджак; брюки строгие оранжевые, рубашка с бледно-желтыми пуговицами. Все желтых оттенков, короче. На лице — маска цвета шафрана, похожая на африканские ритуальные. Ну знаешь: гротескные пропорции, огромные глазища, длинные уши, орнамент…

— Погоди-погоди… — перебил его я. — А зачем ему маска? Чтоб никто лица не увидел? Он безобразен? Уродливый шрам на лице? Или от кого-то скрывается?

Толстяк пожал плечами:

— Да ни фига шеф не безобразен. Маску снимает иногда, и при нас, кстати, тоже. Обычный мужик лет под сорок. Когда не в маске, ну то есть когда он как бы не шеф, он самый обычный, свой в доску становится. А маска… она как традиция; не знаю, откуда появилась. Может, сам шеф ее и выдумал, традицию эту. Когда он в деле — маска должна быть на нем.

— Ыгы, — сказал я и, заметив, что на голове мальчонки появился новый стаканчик, взял его и сделал очередной глоток. — Значит, чтоб увидеться с твоим шефом и поговорить с ним по душам, мне надо отыскать вторую половинку скарабея?

— Да. Хотя увидеть шефа можно и раньше. Правда, только издали.

— Ыгы, — повторил я задумчиво.

От местных ритмов разболелась голова; сильно захотелось домой — к теплой с белоснежной простынкой кровати, уютно бормочущему телевизору и электрокамину. Сесть на кровати, укрывшись теплым одеялом; уставиться в ящик, отключив мысль; вытянуть ноги к камину, разогревая замерзшие пальцы, — вот о чем я мечтал под басы и визг заводской сирены. А музыка здешняя для танцев, конечно, удобная, но все-таки через некоторое время она конкретно достает, даже сильнее, чем Наташкина скрипящая кровать.

Народ вокруг неожиданно заволновался; музыку приглушили, послышались радостные возгласы. Что-то готовилось. Прокуроров сильнее втянул голову в плечи, сжал своими пухлыми пальцами края майки и шепнул:

— Ну вот…

— Что «ну вот»?

— Начинается. Представление. Как раз шефа и увидишь.

— Ы?

Народ выстраивался в очередь к винтовой лестнице; по ряду пошли папиросы с чем-то дурманяшим, наркотическим. Невидимый диджей кричал в микрофон:

— Да, друзья! То, чего вы ждали! Представление!! Оно сейчас начнется!!!

Пойдем… это обязательно. — Толстяк потянул меня за собой в самый конец очереди.

— А мальчишка?

— Оставь здесь. Детям нельзя на такое смотреть… никто его не тронет, обещаю.

Мы стали за милиционером. Он, в отличие от толстяка, не хмурился; зубоскалил, болтал о чем-то с парнем с бензопилой. У парня того голос оказался на удивление тонкий и жалостливый.

— Что будет? — Я толкнул Прокуророва в бок.

Он, угрюмо уставившись в пол, отвечал:

— Увидишь. Мерзкое зрелище, но шеф одобряет и сам в представлении участвует, значит, оно необходимо. — Сказав это, толстяк с испугом посмотрел на стоящего впереди мента в тигровой шкуре, но тот ничего не слышал, занятый беседой с девушкой в малороссийском народном одеянии. Из обрывков фраз выяснилось, что это его жена. Жена вела себя фривольно: цеплялась то за бензопильщика, то за мужа. Мне она сразу перестала нравиться. Шлюха.

Очередь продвигалась быстро, без суеты и толкания. Раза два мне передавали папиросу. Не зная здешних обычаев, я притворялся, что затягиваюсь, и всучивал папиросу Прокуророву в его пухлый кулачок. Толстяк тянул дым в себя изо всех сил; потом кашлял, отхаркивая мокроту в бандану и передавал беломорину дальше.

Воняло потом и горелой бумагой, а еще травкой. От густого запаха на лестнице у меня чуть не случилось помутнение. С непривычки, наверное. Я вжался руками в перила и устоял; хотелось усесться на пол и сидеть-сидеть-сидеть…

Время пролетело незаметно, и совсем скоро мы оказались на балконе с неровно побеленной балюстрадой. Отсюда была видна Александровская монорельсовая станция, частные домики за ней, серый пакгауз с блестящей мокрой крышей. Злой ветер продувал балкон — и нас заодно. Хорошо, на балконе мы не задержались; вошли в неприметную дверку в кирпичной стене, рядом с которой дежурил очередной охранник в костюме «Unoratti». Охранник цепко оглядел нас, но ничего не сказал. Мы очутились на темном чердаке. Здесь стояли вперемешку столы, стулья и старинные шкафы, прикрытые пыльными простынями.

По широкой деревянной лестнице мы поднимались на крышу. Толстяк пыхтел впереди, в нескольких сантиметрах над головой. Тело мое приобрело необычайную легкость, казалось, еще чуть-чуть, и я взлечу. Проклятая трава, видать, подействовала. Приходилось изо всех сил сосредоточиваться на спине толстяка, на его черной футболке с мокрым от пота пятном посередине.

На крыше было холоднее. Я обрадовался, что не сдал куртку в гардероб; остальные же пришли как есть и, кажется, не обращали на холод никакого внимания. Ступали по плоской, в кусках разбитого шифера, крыше и ежились под порывами колючего ветра. Где-то справа визжала автомобильная сирена; по черному небу к зениту карабкались пепельно-серые тучи. Справа виднелся краешек Ледяной Башни.

Было скользко: толстяк порой терял равновесие и цеплялся за мой рукав, чтобы не упасть.

Народ расположился плотно, в несколько рядов: мы успели втиснуться в передний, аккурат между милиционером и бензопильщиком. Кто-то прихватил фонарики, и в наступившей тишине все следили за желтыми кругляшами, которые стремительно носились по крыше. Большая часть кругляшей задерживалась на поломанной телевизионной антенне, которая торчала из крыши, будто крест. С перекладины «креста» свисали изолированные провода. На самой антенне я увидел связанного по рукам и ногам пушистого зверька. Сначала подумал, что это большой кот, но потом в лучах фонариков мелькнули умные, испуганные глаза и вытянутая морда; черный с проседью мех и длинный, веревкой, хвост. Я вздрогнул, а к горлу подступила желчь.

Обезьяна.

Крохотные, как у человека, темные ладошки мартышки были крепко привязаны к перекладине. На шерсти темнели красные пятна. Наверное, кровь. Зверек щурил глаза на свет и слабо дергался. Похоже, обезьяна висела здесь давно.

— Идет… — шепнул кто-то справа и тут же замолчал.

Зашуршал битый шифер; кто-то тяжело шагал к нам, светлые кругляши суетливо заметались по крыше и высветили мужчину в золотистом костюме и ритуальной африканской маске. Он бухал тяжелыми башмаками по крыше; шел с другого ее края.

— Шеф, — пискнул Прокуроров и сжал мой рукав; впрочем, почти сразу отпустил.

Загадочный шеф был крупным мужиком, бывшим борцом, пожалуй. Маска его, желтая с ореховым, в тон костюму; ее покрывали рубиновые и васильковые узоры. На переносице линии сходились и опять уходили в стороны, образуя замысловатые узоры на щеках и скулах. Отверстия для рта не было — на маске в том месте были нарисованы нарочито крупные и плоские, как совки, зубы.