– Удалять, и срочно, – с этим диагнозом меня перевели в нейрохирургический госпиталь имени Бурденко.

Для начала меня положили в детский изолятор. Это был маленький флигель с зарешеченными окнами. А вокруг бушевал май. Цвела сирень, щебетали птицы. Только они были на воле, а мы, больные дети, в клетке. Мой друг Ленька приехал аж из Новосибирска. Видимо, у него тоже была какая-то жуть в голове, но он был шустрым и деятельным.

– Главное, чтоб голова пролезла, – инструктировал меня друг, – и ты на воле, в саду.

И я полезла. Под руководством Леньки я довольно успешно пролезла до половины. А дальше моя вполне себе толстая попа намертво застряла.

Лучшим нейрохирургом госпиталя был академик Арендт. Его предок лечил Пушкина после дуэли. Задействовав все связи, бабушка добилась, что операцию будет делать он. Академик Арендт никогда не оперировал, лично не осмотрев больного. Это было настоящее медицинское светило. Он входил в палату в окружении свиты в белых халатах. Сестры и врачи трепетали. Даже малейшее нарушение чистоты и дисциплины было невозможно.

Накануне операции академик Арендт, широко шагая, вошел в изолятор. За ним семенила свита врачей. Он с изумлением взглянул на плотную кучку сестер и нянечек возле окна.

– Где больная Ершанская? – грозно произнес академик.

– Вот она, – толпа нянечек и сестер расступилась. Перед академиком возникла задняя половина больной Ершанской, сучившая ножками. Передняя половина была уже довольно давно на воле и издавала всхлипы. При ней неотлучно находился расстроенный Ленька.

– Вот, – объяснил он академику, – застряла.

Академик Арендт был великолепным, сильным мужчиной. Своими руками гениального хирурга он развел прутья решетки и вытащил больную Ершанскую восьми лет без потерь. После краткой беседы с больной на тему, какую конкретно сирень она хотела понюхать, а также узнав о ее играх в салки и прятки с инструктором по вылезанию Ленькой, академик Арендт наотрез отказался оперировать больную Ершанскую. Он сказал, что своим глазам доверяет больше, чем результатам анализов и снимку. Мне всё переделали и выписали, не найдя показаний к операции. Врач Арендт не спас Пушкина. Его потомок академик Арендт спас меня.

Про дуэль Пушкина и его смерть мне рассказала бабушка, уже дома. Я подумала – и раскрасила картинки во всех сказках Пушкина. А его гипсовый бюстик стал очень уместен на моем столе.

Шайкой в моем детстве называлось не сборище воров, а скромный серенький металлический тазик с двумя ручками. С ним ходили в баню. Фигура с тазиком и веником под мышкой была не редкостью в городском пейзаже. Например, в нашей коммуналке в баню ходили все – ванной не было. Баня была удовольствием, ее любили. Шайки называли шаечками, веники предпочитали березовые, а после бани дома полагалось долго пить чай с вкусным вишневым вареньем.

Про баню рассказывали много небылиц. Были среди них истории и про шайки. Одну из них я запомнила очень хорошо, потому что с разными вариациями слышала ее много раз и в течение многих лет. Каждый рассказывал ее как очевидец, поэтому история и застряла в голове.

Суть истории такова. Человек (пол не важен) напарился в бане. Устал. Решил домой на метро доехать. Встал на эскалатор, а шайка возьми и упади. И катилась эта шайка по ступеням, пока не тыкалась со всего маху в ноги генералу. Генерал падал попой в шайку и грохотал вниз по эскалатору. Такой вот генеральский бобслей. В этой истории с течением лет шайка из бани сменилась тазиком, купленным в универмаге. Все остальное было неизменно: генерал был толстым, важным, при лампасах и папахе. Я слышала эту историю столько раз, что, получалось, каждый генерал, хоть раз в своей жизни спускавшийся по эскалатору, заканчивал это путешествие в банном тазике. Любил наш народ генералов!

А шайка, выбравшись из-под генерала, продолжала свое скромное служение помыву граждан.

В моей судьбе шайка тоже сыграла почти трагическую роль.

Моя первая любовь в первом классе – Вовка, сосед по парте. Почти шпана. Уважаемый во дворе пацан.

Двор – особая песня. Сараи, сараи, сараи – отопление-то дровяное. Над многими сараями – голубятни. Для меня, девочки из приличной семьи, все это – табу. Одноклассник Вовка – голубятник из другого, параллельного мира. Но точек соприкосновения множество. Одна из них – баня. Общественная баня. Пар, веники, шайки. В женское отделение (я уже одета) приходят Вовкина мама и Вовка. Мужчин в доме нет. Вовку безжалостно раздевают догола и ведут мыться. Голый Вовка жалок. Пытается прикрыть свою позорную наготу шайкой. Шайка с грохотом падает, мать дает Вовке подзатыльник, и Вовка исчезает в облаках горячего пара. Наша любовь не прощает позора встречи в женской бане. Мы разлюбляемся.

У кого-то символ разлуки – белая роза. У нас с Вовкой – банная шайка.

Перьевая ручка – это такой стерженек, похожий на карандашик. Стержень кончается блестящим металлическим пером. То есть оно блестящее, пока его не сунешь в чернила. А как сунешь, нужно сразу писать. А если замрешь на секундочку над листом с поднятым пером, то – караул! – клякса. Писать пером надо было в специальных тетрадках в косую линейку, с нажимом, но разным. Тогда одна часть буковки была толще, другая тоньше. Целое искусство. Называлось чистописание. У меня по нему были тройки и даже – о ужас! – двойки. По всем остальным предметам я училась на «пять». Круглость отличницы портило чистописание. Наверное, поэтому я так хорошо помню эту историю.

В тот день в нашем первом классе ничто не предвещало беды. Был прекрасный солнечный зимний день. Наша учительница Валентина Ивановна вошла в класс, довольно улыбаясь.

– Ребята, – сказала она, – наше советское государство делает вам замечательный подарок. Каждый из вас получит новую тетрадку по чистописанию. Теперь вы должны писать в новых тетрадках только на «пять».

Валентина Ивановна пошла по рядам, лично вручая каждому ценный подарок. Я с трепетом взяла в руки тоненькую тетрадку, но, осмотрев со всех сторон, так и не поняла, что в ней особенного. Бледно-сизого цвета бумажная обложка. На обратной стороне текст гимна и правила октябрят. И все же я приняла ее из рук учительницы как высокую награду.

– А сейчас, – продолжила Валентина Ивановна, – мы все красиво и очень аккуратно напишем свои имена и фамилии на обложке.

Класс дружно сунул перья в чернильницы-непроливайки. Я нежно несла наполненное чернилами перо над обложкой тетради, в уме повторяя имя и фамилию. Вот-вот перо заскользит, с красивым нажимом рисуя букву Е. Но рука предательски дрогнула, и огромная клякса шмякнулась прямо в центр обложки. Государственная тетрадь была безнадежно испорчена. Ужас от содеянного был так велик, что меня просто парализовало. Я тупо смотрела на гигантскую кляксу. Что было дальше, помню смутно. Кажется, никто моей кляксы не заметил. Выйдя из школы со спрятанной на груди под фартуком тетрадкой (наивная надежда: вдруг пятно, согретое моим сердцем, исчезнет), я дала волю слезам. Я рыдала всю дорогу домой. И еще дома долго рыдала, положив тетрадку с кляксой на край стола и боясь к ней прикоснуться, словно к ране. Мама застала меня тихо плачущей в углу дивана.

– Вот, – кивнула я на тетрадку, – мне Родина тетрадку подарила, чтоб я чистописала на «пять», а я кляксу… – охрипшим от горя голосом прошептала я.

Мама скептически посмотрела на государственный подарок.