Я не отвечаю на его вопрос.

– Как у тебя дела, папа?

– О, у меня все прекрасно. Просто мне очень захотелось поболтать.

– Ладно, чудесно, но я на работе…

– Ты на работе? Но… (Я знаю, что он смотрит на стенные часы) (да, он последний человек на планете, у кого есть стенные часы) …сейчас 11 утра, Ленни?

Я не совсем понимаю, о чем он.

Я откашливаюсь.

– Может быть, я перезвоню тебе во время ленча? – предлагаю я.

– Это было бы замечательно. Но не тогда, когда я смотрю свои мыльные оперы, если ты не против, Ленни.

Эй, помните, когда два раза в день показывали сериалы Соседи и Домой и в путь? Один раз – в обеденное время, а другой раз – часов в пять. Папочка любил смотреть их во время ленча, поэтому теперь он записывает их (НА ВИДЕОКАССЕТУ, БЛИН, ВЫ ЖЕ ЭТОГО НЕ ДЕЛАЕТЕ) и смотрит на своем старомодном видеомагнитофоне.

Он молчит.

– Хотя я мог бы посмотреть их позже?

Это крайне любезно с его стороны. Я знаю, что он дорожит своим распорядком дня.

– Нет, все отлично, – говорю я, а потом замолкаю. – Папа, ты уверен, что у тебя все нормально?

– Да! Да. На самом деле я хотел поговорить с тобой, если это возможно. Мой психотерапевт подтолкнул меня к тому, чтобы я поговорил на эту тему с тобой и Дженни. Не спеши звонить, но не могла бы ты заглянуть ко мне в эти выходные?

Если это исходит от его психотерапевта, то это может быть все, что угодно – возможно, его помидоры не проросли, как обычно.

– В субботу? Конечно, загляну, папа.

Честно говоря, я в любом случае езжу к нему почти каждую субботу, ему не стоит вести себя так, словно я его бросила.

– Восхитительно! Кэндис говорит, что испечет для тебя пирог. Тебе понравится.

Недавно она положила помидоры во фруктовый пирог – мне это не понравится.

– Как приятно, – восторженно говорю я. – Да, мне сейчас лучше вернуться на рабочее место, папа. Увидимся в субботу, целую тебя.

– Целую тебя, Ленни.

Я возвращаюсь к своему столу и продолжаю бездельничать.

18.54, пятница 21 февраля

Местоположение: На улице, рядом с чудесным домом из красного кирпича, где живет моя лучшая подруга Софи Эллис, отгороженного от шоссе рядом высоких старых деревьев. Дом перестраивают, еще больше углубляя подвал, чтобы устроить там «игровую комнату», поэтому в настоящее время он покрыт лесами, потому что, дорогие мои, у всех в Суррее в подвалах устроены игровые комнаты. Но, поверьте мне, внизу под всеми лестницами мужчины спускают штаны, поистине чудный дом.

Софи открывает дверь. Ее длинные волосы аккуратно зачесаны на одну сторону и развеваются по плечам, будто она принцесса Жасмин[9], а ее выглаженная белая блузка – действительно белая. То есть, в отличие от всех белых вещей, которые есть у меня. Они все, скорее, желтовато-серые. Ниже пояса она облачена в то, что, на мой взгляд, можно назвать слаксами, но, по правде сказать, я не знаю, что такое слаксы. Что бы это ни было, ей все идет. Боже мой, моя лучшая подруга изумительна. Иногда я просто показываю незнакомцам ее фотографии, чтобы они восхитились ее совершенством.

Софи, тряхнув волосами, громко приветствует меня, заключая в объятия, и на секунду я сожалею о том, что не посвятила несколько минут получасовой поездки наложению макияжа. Если говорить честно, большую часть пути я провела, уткнувшись в чей-то сосок, и не думаю, что парню, которому принадлежал этот сосок, понравилось бы, если бы я оставила на нем след от блеска для губ, с которым он вернулся бы домой к жене/мужу/назойливой матери. Я приехала с… да прямо с работы, как всегда, волнуясь в предвкушении. И конечно, Томас, который только что показался из гостиной, со смехом отталкивает Софи и обнимает меня так, что кости трещат. Он подхватывает меня и, как пожарник, вносит внутрь, Софи напевает «Вот идет невеста»[10], а я шутливо брыкаюсь и торжественно добавляю: «Жирная и толстая!»

Томас Уайт влюблен в меня. Определенно. Все так говорят. Я думаю, это скорее удобная иллюзия, так как мы дружим уже очень давно, и у всех остальных есть пара, а я навлекаю на себя все несчастья, которые только возможны. Мы никогда не говорили на эту тему, и сейчас, когда он опускает меня на пол в кухне, гладя по голове, я снова надеюсь, что мы никогда не заговорим об этом. На самом деле мне не хочется, чтобы меня принуждали слишком тщательно анализировать эту ситуацию. Вдобавок это глупая избитая фраза, но это разрушило бы наше дружное трио, и я бы никогда не простила себя за это.

Софи кричит, что принесет мне выпить, и приказывает поздороваться со своей дочерью Сиарой, которой где-то от двух месяцев до двух лет (я проверила по календарю в телефоне, похоже, ей год и восемь месяцев, кто знает?), она тихо сидит в гостиной. Я машу рукой в направлении Холодного сердца[11], выполняя свой долг, и возвращаюсь к разливаемому Софи спиртному. Мы пьем просекко за здоровье и за то, что мы в пригороде, где ничего, кроме этого, не пьют, и в следующие несколько минут перекрикиваем друг друга, как это делают старые друзья. Жалуемся на работу, обсуждаем погоду и спрашиваем новых членов семьи Софи – Сиару и Райана, отца Сиары.

Мы с Софи дружим с тринадцатилетнего возраста, когда ее русско-латышско-африканские корни проявились слишком ярко, вызвав нездоровый интерес у пятнадцатилетних мальчишек. Я видела ее раньше на спортивной площадке, но близко мы познакомились, когда однажды я нашла ее плачущей в биографическом отделе школьной библиотеки. Само собой разумеется, я тоже начала плакать.

– Это из-за Райана Этвуда[12]? – спросила я через несколько минут после бесшумных рыданий, думая о драматическом повороте в предыдущей серии Одиноких сердец.

Разумеется, не из-за Райана Этвуда, объяснила она, а из-за неприкрытого расизма на спортивной площадке. Не помню, что я ей сказала, но, прежде чем успокоить ее по поводу расизма, я удостоверилась, что она – фанатка Одиноких сердец. Мы еще немного поплакали вместе, а потом прямо там, сидя на полу, решили, что будем близкими подругами. Я пообещала защищать ее от мальчишек, благодаря своим недавним достижениям – привет, в одночасье выросшие сиськи! – и их отвлекающей силе, а она пообещала помочь мне засечь где-нибудь Адама Броуди[13] и соблазнить его, вероятно, с помощью моих неожиданных приобретений. Однако проблема состояла в том, что в дружбе я искренне придерживалась принципа «один за всех», поэтому мы с Софи отправились в математический корпус навестить Томаса. Мы с Томасом жили по соседству, когда были детьми, и с тех пор были лучшими друзьями, каких свет не видывал, но он, по правде говоря, был равнодушен к Одиноким сердцам, что для меня было камнем преткновения. Я объяснила ему ситуацию, и он почти согласился больше не торчать рядом со мной, но потом Софи предложила стать нам всем лучшими друзьями. Она сказала, что это будет троица и что у нее дома есть три костюма для Суперкошек[14], которые мы могли бы надеть и бороться с преступностью! Но Томасу такая идея оказалась не по душе, и он сказал, что довольно будет просто дружить. Итак, мы стали троицей, и, хотя мы не владели магией Суперкошек, на нашей стороне была объединенная суперсила моих двух сисек и популярность Томаса, игравшего нападающим в футбольной команде. После чего расисты – а также вся остальная школьная братия – почти оставили нас в покое.

Шестнадцать лет спустя мы по-прежнему общаемся только узкой компанией. Муж Софи, Новый Райан (не Этвуд), появился несколько лет назад, но он знает, что он – не член нашего клуба. Он, правда, милый – мы с Томасом целиком одобряем его, в противном случае не было бы никакой свадьбы, – но он, понятно, чувствует себя лишним, когда мы рядом, поэтому в пятничные вечера он обычно уходит, чтобы не мешать нам. Нельзя винить его. Кто не почувствовал бы себя лишним, слушая, как трое взрослых, погрузившись в школьные воспоминания, обсуждают сексуальную неадекватность учителя физики мистера Трампа, который однажды в городском баре, когда нам было по шестнадцать лет, проявил ее по отношению ко всей нашей троице. (Софи была не против, но мы отговорили ее) (ему было не меньше 50) (а его жена находилась здесь же, в баре) (а еще у него была густая борода) (но совершенно чистое лицо?) (Это было очень странно, как будто он забыл побрить подбородок, когда брил лицо. Странно, верно?). Райан не понял, когда мы дали ему прозвище Новый Райан, и смутился еще больше, когда мы рассказали ему о Райане Этвуде. На самом деле в молодости он не слишком увлекался телевизором, поэтому ему непонятны наши культурные отсылки. Он страшно умен – ведь он бухгалтер, который вроде бы считает миллиарды, – но в его общих познаниях зияют странные дыры. Мы называем это «гениальным пробелом» и всегда, когда он дома, садимся в кружок и спрашиваем его о всякой ерунде, которой он еще не знает. На прошлой неделе к перечню базовых вещей, которых он не знает, мы добавили сериал Друзья и сдобные пышки.