– Все в городе и вокруг него в порядке. Почти идеальная окружность. Четкая.

Было время, когда ты скрывала бы такое. У тебя был повод – жизнь, которую ты защищала.

– Это сделала я, – говоришь ты.

Лерна стискивает челюсти, но кивает.

– Я никогда никому не говорил. – Он мнется. – Что ты… ороген.

Он так вежлив и правилен. Ты слышала куда более неприличные определения того, чем ты являешься. Он тоже, но он никогда бы так не сказал. Да и Джиджа, когда кто-то беспечно бросал «рогга» в его присутствии. «Не желаю, чтобы дети такое слышали», – говорил он…

Накрывает быстро. Ты складываешься пополам в приступе сухой рвоты. Лерна вскакивает, хватает что под руку подвернулось – утку, которая тебе не была нужна. Но ничто не извергается из твоего желудка, и через мгновение позывы прекращаются. Ты делаешь осторожный вдох, затем другой. Лерна молча протягивает тебе стакан воды. Ты отвергаешь было его, затем передумываешь. В твоем рту вкус желчи.

– Это не я, – говоришь ты в конце концов. Он хмурится в замешательстве, думая, что ты все еще говоришь о землетрясении. – Джиджа. Он так и не узнал обо мне. – Ты думаешь. Ты не должна думать. – Я не знаю как, но Уке… он маленький, он еще не умеет себя контролировать. Наверное, Уке что-то сделал, и Джиджа понял…

Что твои дети, как ты. Впервые ты полностью оформила эту мысль.

Лерна закрывает глаза, испускает долгий вздох.

– Вот как, значит.

Нет, не так. Никогда ничто не должно заставлять отца убить собственное дитя. Ничто!

Он облизывает губы.

– Хочешь посмотреть на Уке?

Зачем? Ты два дня смотрела на него.

– Нет.

Лерна со вздохом встает, пятерней ероша волосы.

– Идешь сказать Раску? – спрашиваешь ты.

Но Лерна отвечает тебе таким взглядом, что ты ощущаешь себя хамкой. Он в гневе. Он такой спокойный, думающий мальчик, никогда не подумаешь, что он может разозлиться.

– Я ничего не собираюсь рассказывать Раску, – резко отвечает он. – Я все это время ничего ему не рассказывал и не собираюсь сейчас.

– Тогда что…

– Я хочу найти Эран.

Эран – спикер функционал-касты Стойкость. Лерна родился Опорой, но когда он вернулся в Тиримо врачом, Стойкие приняли его. В городе уже было достаточно Опор, а Инноваторы бросили жребий и проиграли. Ты тоже говорила, что принадлежишь к Стойкости.

– Я скажу ей, что с тобой все в порядке, и попрошу передать это Раску. А ты иди отдыхать.

– А если она спросит, почему Джиджа…

Лерна качает головой.

– Все уже и так поняли, Иссун. Все умеют читать карты. Ясно как алмаз, что центр круга где-то по соседству. Зная, что сделал Джиджа, нетрудно понять почему. Со временем только промахнулись, но об этом пока никто не думал. – Пока ты смотришь на него и осознание медленно приходит к тебе, Лерна криво усмехается. – Половина народа в ужасе, другая половина рада тому, что сделал Джиджа. Потому что, конечно же, трехлетнему малышу хватит сил устроить землетрясение в нескольких тысячах миль отсюда, в Юменесе!

Ты качаешь головой, отчасти испуганная гневом Лерны, отчасти неспособная смириться с тем, что твой светлый, веселый ребенок, по мысли людей, мог… но ведь Джиджа так подумал.

Тебя снова охватывает тошнота.

Лерна делает еще один глубокий вдох. Он весь ваш разговор все время вздыхает – эту привычку ты видела и раньше. Так он успокаивает себя.

– Оставайся здесь, отдыхай. Я скоро вернусь.

Он выходит из комнаты. Нарочито громко шумит перед домом. Через несколько мгновений уходит на встречу. Ты думаешь об отдыхе и решаешь, что не будешь ложиться. Вместо этого ты идешь в ванную Лерны, умываешься и останавливаешься, когда горячая вода резко плюется, потом становится ржаво-красной и вонючей, а потом превращается в тонкую струйку. Где-то прорвало трубу.

Что-то случилось на севере, сказал Лерна.

Дети – наша гибель, как-то давным-давно кто-то сказал тебе.

– Нэссун, – шепчешь ты своему отражению. В зеркале – глаза, которые твоя дочь унаследовала от тебя, серые, как слюда, и немного тоскливые. – Он оставил Уке в убежище. А где он бросил тебя?

Нет ответа. Ты закрываешь кран. Затем шепчешь в пространство:

– Мне надо идти.

Потому что надо. Тебе надо найти Джиджу, и к тому же ты понимаешь, что задерживаться нельзя. Скоро горожане придут за тобой.

Солома такая теплая, что Дамайе не хочется из нее вылезать. Как одеяло, осоловело думает она в полусне. Как плед, который однажды сшила ей прабабушка из квадратов униформы. Много лет назад, до своей смерти, Милая Ба работала швеей на ополчение Бреварда и сохраняла обрезки ткани после шитья каждой новой униформы. Одеяло, которое она сделала для Дамайи, было пятнистым и темным, цвета морской волны и серо-коричневым, зеленым и серым, как колонны марширующих солдат, но вышло оно из рук Милой Ба, так что Дамайе было наплевать на его уродство. Оно всегда пахло сладко, серо и немного затхло, так что легко было представить, что солома, которая пахла плесенью, как старый навоз, но с привкусом грибка, – одеяло прабабушки. Само оно осталось в комнате Дамайи, на постели, где она его бросила. На которой она больше никогда не будет спать.

Сейчас она из своей груды сена слышала голоса – мама и еще кто-то разговаривали, подходя все ближе. Послышался скрип открываемой двери амбара, и они вошли внутрь. Опять скрип – дверь закрывается за ними. Мама возвышает голос и зовет:

– ДамаДама?

Дамайя сворачивается в клубок еще сильнее, стискивает зубы. Она ненавидит это идиотское прозвище. Она ненавидит, как мать его произносит, легко и нежно, словно правда любит ее, а не врет.

Когда Дамайя не отвечает, мать говорит:

– Она не могла уйти. Мой муж проверил все амбарные замки лично.

– Увы, таких, как она, замками не удержать.

Голос мужской. Не отец, не старший брат, не глава общины, никто из тех, кого она могла бы узнать. У него глубокий голос, и говорит он с акцентом, которого она никогда не слышала, – резким, тяжелым, с тягучими «о» и «а» и жестким началом и концом каждого слова. Умный голос. Он чуть позвякивает на ходу, и Дамайя думает, что у него, наверное, большая связка ключей. Или много монет в карманах? Она слышала, что в других местах мира люди используют металлические деньги.

Мысли о ключах и деньгах заставляют Дамайю свернуться еще сильнее, поскольку она, конечно, слышала в яслях, как дети шепчутся о детских рынках в далеких городах из тесаного камня. Не все края так цивилизованны, как Северное Срединье. Тогда она смеялась над этими слухами, теперь другое дело.

Мать с отвращением фыркает, и Дамайя горит от стыда, осознав, что они увидели угол, который она использовала как туалет. Там ужасно пахнет, хотя она каждый раз забрасывала все соломой.

– Сидеть на корточках, как животное. Я лучше ее воспитывала.

– Здесь есть туалет? – спрашивает детоторговец вежливо-любопытным тоном. – Вы ставили ей ведро?

Мать молчит, долго молчит, и Дамайя запоздало понимает, что этот человек своими тихими вопросами укорил мать. Дамайя не привыкла к такого рода укорам. Мужчина не повышал голоса и не обзывался. Но мать опешила, словно он своими словами дал ей по голове.

Смех закипает в ее груди, и она сразу затыкает себе рот кулаком, чтобы он не излился наружу. Они услышат хихиканье Дамайи в ответ на конфуз ее матери, и тогда детоторговец поймет, какой она ужасный ребенок. Разве это так плохо? Может, родители получат за нее меньше. Одно это почти заставляет ее рассмеяться в голос, поскольку Дамайя ненавидит своих родителей, ненавидит, и все, что заставит их страдать, доставит ей радость.