Молодые воробышки беззаботно чирикают, купаются в песке, прыгают по дорожке, а старый воробей усядется на самую высокую ветку акации и зорко смотрит во все стороны; в это время прочие воробьи торопливо таскают гусениц и кормят своих детёнышей.

Воробей-сторож невозмутим; он не бросится даже на самую жирную гусеницу, хотя бы она ползла по самой ближайшей ветке; это самый примерный часовой. Но зато его и слушаются все. Закричит он: «Чр-ррр… чр-ррр!..» — и всё, что беззаботно скакало по дорожке, чиликало и прыгало, с шумом бросается в самую чащу кустов акаций или сирени. В минуту всё смолкнет. Ни звука, ни шелеста. Только часовой сидит на вершине; он закричал, но не пошевелился, он увидел врага и следит за ним.

А этот враг лютый, злой, беспощадный — это ястреб-перепелятник. Давно ещё заприметил его воробей, — ещё там, вдали, когда он неслышным полётом вывернулся из-за крайней избы и направился по задворкам. Сущий разбойник! Перья серые, не блестящие, в которых лучше всего укрываться вору, а укрываться он и без того мастер. Он летит около заборов, между деревьев; свернёт вдруг в сторону, взмахнёт кверху и оглянет всё быстро своими жёлтыми глазами.

Горе зазевавшейся птичке! Стрелой налетит на неё разбойник, всадит когти — и пропала бедняга.

Но не таков наш воробей, чтобы поддаться ястребу. Из сотни разных птиц едва ли удастся ему схватить хотя одного воробья.

Умён и осторожен наш плут. Да кроме того, у него есть кума ласточка, востроглазая, быстрокрылая; воробей знает, как она крикнет, если увидит ястреба. Но вот он и сам увидел его. Ястреб ближе, ближе; воробей всё сидит. Воробьята ни гугу, как будто и нет их; а часовой всё сидит на ветке. Заметил его ястребиный глаз, взмахнул лесной разбойник крыльями — раз, два, только бы вот впустить когти, — а воробья уж нет. Камнем упал он в куст акации, а на его месте очутился ястреб. Сидит дурак дураком; вцепились когти в зелёную ветку и замерли. Досада гложет хищника, а ласточки ещё издеваются: «Чивит… чивит…» — и одна за другой подлетают к нему.

Зло смотрят на них и кругом жёлтые глаза: знает ястреб, что тут целая сотня воробьёв сидит в чаще ветвей, да где ж их достать? Встряхнулся и полетел дальше. Если бы он оглянулся назад — на его месте опять сидит часовой-воробей, а на дорожку с шумом высыпала из зелёной листвы целая толпа воробьят.

Недаром я назвал эту аллейку воробьиным детским садом. Когда-нибудь присмотритесь к воробьятам в то время, как они только что покинут гнездо. Какие это простаки и дурачки, неловкие, доверчивые, крикливые! И ноги и крылышки ещё плохо служат им. Это такие же увальни, как наши Коли и Мити, когда те только что начинают ходить. Но посмотрите на воробьят три-четыре дня спустя, в их детском саду. Вот они роются на дорожке в песке. Это уже не увальни, не простаки. Чуть раздастся крик их часового — полюбуйтесь, как они ловко шнырнут в кусты, спрячутся там и замолкнут.

В эти немногие дни они лучше нас с вами выучили азбуку воробьиной жизни. Пройдёт ещё несколько дней — старые воробьи и воробьихи научат их всему, что нужно знать образованному воробью. Они выведут их на лужайку и научат ловить жучков, бабочек, гусениц. Они вызовут их из кустов на проезжую дорогу и научат разыскивать хлебные зёрнышки. Они поведут их в сад, в огород, на гумно, покажут им, как там нужно хозяйничать, растолкуют, кого бояться, где прятаться.

Наконец ученье кончено; молодые выросли; их не отличишь от старых. Тогда собирается семейный совет. Старики прощаются с детками и говорят: «Вы теперь большие, живите как хотите, мы всему вас научили», — и воробьиная семья разлетается врозь.

М. Н. Богданов

Лебедь по своей величине, силе, красоте и величавой осанке давно и справедливо назван царём всей водяной, или водоплавающей, птицы.

Белый как снег, с блестящими, прозрачными небольшими глазами, с чёрным носом и чёрными лапами, с длинною, гибкою и красивою шеею, он невыразимо прекрасен, когда спокойно плывёт между зелёных камышей по тёмно-синей, гладкой поверхности воды.

Но и все его движения исполнены прелести: начнёт ли он пить и, зачерпнув носом воды, поднимет голову вверх и вытянет шею; начнёт ли купаться, нырять и плескаться своими могучими крыльями, далеко разбрасывая брызги воды, скатывающейся с его пушистого тела; начнёт ли потом охорашиваться, легко и свободно закинув дугою назад свою белоснежную шею, поправляя и чистя носом на спине, боках и в хвосте смятые или замаранные перья; распустит ли крыло по воздуху, как будто длинный косой парус, и начнёт также носом перебирать в нём каждое перо, проветривая и суша его на солнце, — всё живописно и великолепно в нём.

С. Т. Аксаков

Поздней осенью бывает иногда совсем как ранней весной: там белый снег, там чёрная земля. Только весной из проталин пахнет землёй, а осенью — снегом. Так непременно бывает: мы привыкаем к снегу зимой, и весной нам пахнет земля, а летом принюхиваемся к земле, и поздней осенью пахнет нам снегом.

Редко, бывает, проглянет солнце на какой-нибудь час, но зато какая же это радость! Тогда большое удовольствие доставляет нам какой-нибудь десяток уже замёрзших, но уцелевших от бурь листьев на иве или очень маленький голубой цветок под ногой.

Наклоняюсь к голубому цветку и с удивлением узнаю в нём Ивана: это один Иван остался от прежнего двойного цветка, всем известного Ивана-да-Марьи.

По правде говоря, Иван не настоящий цветок. Он сложен из очень мелких кудрявых листиков, и только цвет его фиолетовый, за то его и называют цветком. Настоящий цветок, с пестиками и тычинками, только жёлтая Марья. Это от Марьи упали на эту осеннюю землю семена, чтобы в новом году опять покрыть землю Иванами и Марьями. Дело Марьи много труднее, вот, верно, потому она и опала раньше Ивана.

Но мне нравится, что Иван перенёс морозы и даже заголубел. Провожая глазами голубой цветок поздней осени, я говорю потихоньку:

— Иван, Иван, где теперь твоя Марья?

М. М. Пришвин

…Вспомнилась мне одна сыроежка в лесу, где я постоянно грибы собираю. Было это под осень, когда берёзки и осинки начинают сыпать на молодые ёлочки вниз золотые и красные пятачки.

День был тёплый и даже паркий, когда грибы лезут из влажной, тёплой земли. В такой день, бывает, ты всё дочиста выберешь, а вскоре за тобой пойдёт другой грибник и тут же, с того самого места, опять собирает: ты берёшь, а грибы всё лезут и лезут.

Вот такой и был теперь грибной, паркий день. Но в этот раз мне с грибами не везло. Набрал я себе в корзину всякую дрянь: сыроежки, красноголовики, подберёзники, а белых грибов нашлось только два. Будь бы боровики, настоящие грибы, стал бы я, старый человек, наклоняться за чёрным грибом! Но что делать — по нужде поклонишься и сыроежке.

Очень парко было, и от поклонов моих загорелось у меня всё внутри и до смерти пить захотелось. Но не идти же в такой день домой с одними чёрными грибами! Времени было впереди довольно поискать белых.

Бывают ручейки в наших лесах, от ручейков расходятся лапки, от лапок мочежинки или просто даже потные места. До того мне пить захотелось, что, пожалуй бы, даже и мокрой землицы попробовал. Но ручей был очень далеко, а дождевая туча ещё дальше: до ручья ноги не доведут, до тучи не хватит рук.

И слышу я — где-то за частым ельничком серенькая птичка пищит: