Тоня пошла в школу в двадцать седьмом году. Проучилась в ней всего четыре года, испытывая унижения и обиды. Первый раз пошла в школу – не было ничего – ни тетрадочки, ни карандашика. Ей тогда сшили полосатое платье из старого платья Ольги Павловны, надели на ноги ботинки, которые хлябали, натирали ноги.
Дети постепенно классово отделялись друг от друга. Чувствуя свое превосходство, те, кто относил себя к бедноте, не давали спуску своим классовым врагам – кулакам. Так стали называть тех, кто смог тяжким трудом достичь успехов и обеспечить своей семье достойную жизнь. Не давали Тоне проходу:
− Кулацкая вошь – куда ползешь? – смеялись вчерашние подружки.
Ее дразнили и обижали, она плакала и терпела. А Тоня очень хотела и любила учиться. Особенно любила арифметику и всегда первая тянула ручонку, когда учительница задавала вопросы. Учительница очень жалела эту рыженькую смышленую девочку, этого тихого маленького птенчика с испуганными глазками, очень старательную и сообразительную. Ее то выгоняли из школы, то вновь позволяли посещать уроки. Учительница была хорошая и любила всех ребятишек, неважно чьих – кулацких или бедняцких. Защищала от произвола, как могла. Она была бесстрашная, эта одинокая, молоденькая еще девушка, приехавшая из города в село.
Ее сельчане уважали. Особенно после одного случая с Ванькой Брагиным, тем самым активистом, который особо яростно разрушал церковь. Этот баламут комсомольский не одну девушку испортил, из тех, кто в комсомол вступил. Свобода и равноправие коснулась вседозволенности в отношениях мужчин и женщин. Считалось, что при коммунизме все будет общее. Даже дети, которых как предполагалось, будут воспитывать в детских домах, – чтобы это были настоящие, коммунистические дети. И бабы общие! И если комсомольский товарищ говорил своему товарищу по комсомолу, девчонке в красной косынке: «пойдем на сеновал», или по-походному прижимал ее где-нибудь в темном закоулке, та не смела перечить своему товарищу по комсомолу. Сношались скоропостижно, как кобель с сучкой, обнажая необходимые части тела. И – разбегались.
Так вот, Ванька как-то собрался и вечерком приперся к учительнице, на которую давно глаз положил. Пришел, якобы поговорить по вопросу о классовой непримиримости в переходный период борьбы за власть. Он недолго разглагольствовал, сколько надо, для разогреву. И быстренько приступил к своей цели. Стал подбираться поближе к учительнице, лапать ее и, похохатывая, уже намеревался повалить на высокую, беленькую, аккуратно заправленную кроватку:
− Ну, чё ты, давай, не ломайся! Я, может, жениться к тебе пришел, а?
А она, вместо того, чтобы радоваться, что «такие люди» ей оказали честь, выскользнула змейкой из-под его руки, долбанула его коленкой промеж ног, и вмиг оказалась у печки. Выхватила горящее, все в красных угольях, полено, развернулась, подскочила к Ваньке и он, корчась от боли, увидел, как остужно-строгие глаза ее вдруг полыхнули яростно-насмешливым пламенем. И полетело полено горящее, вырвавшись из ее руки прямехонько в Ванькину бесстыжую морду.
Плохого-то ничего не хотела сделать, только пугнуть да прогнать, а он, дурак, дернулся неловко от неожиданности, да башкой-то рыжей и попал в метнувшееся пламя. Волосы его, пышные да кудрявые − краса и гордость, вмиг занялись, и башка моментально стала черной и лысой. Вот так сразу – была кудрявой, и вдруг – черная головешка с ушами торчком.
Он рванул к двери, а учительница-то сгоряча по инерции еще и полено это горящее снова подхватила и вслед ему запустила, чтоб из избы-то его прогнать. И попало полено прямиком в задницу Ванькину толстенную, обтянутую грязными замасленными штанами. Ванька любил возиться с единственным в селе трактором, и грязные руки обтирал об задницу. Штаны его сзади от этого аж блестели свинцовым блеском, так что заполыхали мощно. Искры летели от этого пламени, оттого, что Ванька летел по улице как пуля, со свистом в ушах и воем, пугая всех черной головешкой.
Вся деревня всполошилась – такая тишина стояла, и вдруг – вой, как труба иерихонская.
Ну, в общем, пока он добежал до кадушки с водой и прыгнул в нее, было уже поздно. Штанов не стало, а то, что от них осталось, свалилось с него, пока он бежал до кадушки, вопя благим матом. Добежал уже в одной рубахе, которая у него была всегда словно жеваная.
С тех пор волос на Ванькиной голове половины не стало с левой стороны на всю оставшуюся жизнь. Не росли больше. Задница его толстенная зажила. Бабка ее месяц мазала гусиным салом.
А вот силища его мужская неуемная как-то вмиг пропала. Утихла навсегда. Девки некоторые были огорчены – такой бугай был! Жалели его сначала, а как узнали – отчего все так случилось, смеялись, особенно парни, так как не любили этого кобеля нахрапистого. При встрече не могли удержаться от насмешки:
–Ну чо, воин, с бабой не справился? – все кудри выдрала, теперя лысиной блещешь?
Вот такие случались дела интересные. Хотел Ванька учительницу эту сдать энкаведешнику, как врага народа, но тот был нормальный мужик и вдоволь от души повеселился, когда Ванька ему все рассказал:
− Ну, все, Ванька, копец тебе пришел, не будут теперечи девки к тебе льнуть, как бывалочи – портки расстегнул, и как мухи на мед летят. Пенек ты, Ванек! Не по зубам, видать, оказалось! Ну, девка! Огонь, а не девка. А че по шее схлопотал – так тебе и надо. Не в свои сани не садись! Да кака-така она «враг народа»? Баба она и есть баба, а эта еще и бой-бабой оказалась, даром что малявка на вид.
Вот такая отважная была первая и единственная Тонина учительница.
Тоне нравилось рисовать цветы красками, которые ей подарила учительница, понимая, что скоро эта девочка навсегда покинет школу и неизвестно какой будет жизнь ее семьи. Тоня рисовала цветы, смастерив из волос кисточку. И рисовала так, что всем нравились ее цветы, а она с радостью дарила свои картинки. Но краски скоро кончились.
Как она завидовала детям, которые учились, и их никто не гнал! Проучилась она всего четыре года. На том и закончилось ее детство, ее школа.
Когда братья Бугаевы достроили свои дома, у них оставалось еще много листвяных бревен и они планировали еще кое-что построить, началось полным ходом раскулачивание и коллективизация. Многие люди уже семьями бросали избы, добро, бежали в лес, спасаясь от преследований и ссылки.
Ждали своей участи и братья Бугаевы. Но пока бежать не решались. Может, минует их беда? Не верили, что можно вот так все отобрать, и всех – в ссылку.
Не миновало! Как-то уже на исходе лета, не поздно еще было, кто-то тихо постучал в окно к Евдокиму. Евдоким отодвинул занавеску, узнал бывшего своего работника Пашу. Паша был комсомольцем и не последним человеком в сельсовете. Евдоким открыл дверь. Паша зашел в сени, но в избу не пошел, сказал:
− Беда пришла, дядя Евдоким. Ты в списке! Завтра вас заберут. Беги прочь, в тайгу, к родным, куда подалече. Ничё не могу для тебя сделать. Я тебя всегда уважал, дядя Евдоким, но спасти не могу. Прости меня! И беги, немедля беги! Авось пронесет, спасетесь.
Евдоким вернулся в избу. Ольга все поняла, сказала только:
− Ну чё делать-то?! Cпасаться надо. Иконы спалили, от Бога отреклись, вот и пришло наказание. Кто поможет нынче? Собирай вещи, Евдоким, детей позже разбудим, пусть напоследок поспят сладко.
Не выдержала, глухо зарыдала:
− Ой, каково нам тепереча будет, как жить-то, Господи?
− Каково, каково! Не до слез, крепись, жена, собирай манатки.
Евдоким повернулся в угол к пустой божнице, горячо замолился, крестясь:
− Господи, прости нас, грешных детей твоих, отвернулись от Тебя, прости! Милостив буди нам, грешным! Сжалься, дай сил и спасения!
Запрягли двух лошадей с подводами, погрузили что смогли – сундук, мешки с одеждой, обувкой, котомки с едой, самовар, швейную машину Zinger, посуду − сколько могли увезти. Евдоким достал из тайника полмешка денег – советских, керенок, и разных других, все, что скопил в эти годы.
