Савраскин, отдуваясь, сидел и не знал, что делать, глядя исподлобья на господ Бенаму в соседней комнате. А там, по сути, не происходило ничего интересного, просто Франциск с Джессикой были наедине, без кого-либо из зрителей, как им, по крайней мере, казалось! Но насколько иначе выглядели эти два человека! Джессика сбросила туфли, стянула носки и выложила на стол свои ноги, с некрасивыми отпечатками от резинок. Потом она принялась рассматривать на ноге большой палец, сильно наклонившись к нему, и чего-то усиленно ковыряла там, внимательно рассматривая, потом повернулась к Франциску и, судя по жесту, позвала его, но мсье Франциск, сделав откровенную гримасу отвращения, и не подумал прийти на помощь, а Джессика на это высказала ему что-то, имея очень недовольное и сердитое лицо, сделавшееся вдруг простым и совершенно неинтересным. Звука их голосов Степа не слышал – его нужно было включать отдельно, а об этом не было и речи, но вид, поведение этих двух людей сказали Степану даже больше, чем, возможно, ему сказали бы слова! Оба они были крайне неприятны и очень как-то похожи в своей неприятности. Они разговаривали, некрасиво открывая рот, и лица их, обращенные друг к другу, выражали такую сложную гамму эмоций, что трудно было сразу понять, что именно является отталкивающим. Эти два человека разговаривали друг с другом, едва сдерживая взаимное раздражение, презрение и ненависть! Чуть погодя мадам Джессика что-то сказала такое, после чего мсье Франциск подошел к ней близко и, сжав зубы, хотел было схватить ее рукой за горло, но она вывернулась, вскочила и, направив на него указательный палец, что-то кричала ему в лицо, брызгая слюной во все стороны, а он с искаженным ненавистью лицом смотрел на нее и улыбался так, что у Степы от этой улыбочки холодело в паху и на всякий случай сама собой сжималась задница. Они орали друг на друга, и Степан решил тряхнуть ящик. Он сделал это один раз – не получилось, потом сразу второй, и ящик закрылся! Но именно в тот момент, когда он тряхнул его второй раз, сладкая парочка разом замолчала и оба как по команде повернулись в сторону Савраскина. Их лица разом приняли так знакомые Степану культурные, вежливые и располагающие к себе выражения, и мсье Франциск, бросив энергичный взгляд на супругу, улыбнувшуюся ему в ответ так, как, наверное, улыбаются женщины, благословляя своего мужчину убить давно ненавидимого обоими общего врага. Степа успел только задернуть шторку, закрывающую его одностороннее окно, и, отскочив к другому столу, начал изо всех сил трясти и так открытый ящик, как на пороге появился мсье Франциск. Он был подтянут, как всегда элегантен и собран, под мышкой у него была тетрадка Савраскина.

– Что вы здесь делаете, молодой человек?

– Я только оставил здесь тетрадь, мсье Франциск, мне сказали найти вас на рецепции, я обошел весь офис и даже громко звал вас, а потом решил на свой страх и риск сам посмотреть в этой комнате, поскольку она оказалась открытой…

– А что, вы забыли свою тетрадь в каком-нибудь из ящиков стола? (Тут Франциск подошел к запертому ящику и как бы невзначай проверил, заперт ли он.)

– Конечно, нет, мсье, я, вероятно, оставил ее на столе, но я подумал, возможно, кто-нибудь машинально сунул ее в стол, а в этих ящиках только мусор, и один вот туго открывался, я и возился с ним, и поэтому…

– Поэтому вы решили трясти стол, рискуя разломать его? Столы и стулья, кажется, ваша особенная слабость, юноша!

– Я прошу прощения, мсье Франциск, я не хотел ничего испортить…

– Если я не ошибаюсь, эта тетрадь ваша! (Франциск показал Степе его тетрадку, достав ее из-под мышки и махая фирменной продукцией компании Бенаму у Савраскина перед носом.)

– Да! Я благодарен, что вы нашли ее…

– Я не только нашел ее, но и, пользуясь правом вашего преподавателя и будущего экзаменатора, открыл ее и даже кое-что прочитал из нее. У вас, вероятно, имеется чувство юмора, молодой человек, но чего у вас нет совершенно, так это благодарности и чувства корпоративности. Люди учат вас, отдавая свое время и оставаясь сверхурочно, учат, получая за это мизерные доплаты к жалованью, они относятся к вам как к будущим коллегам, им кажется, что и вы должны испытывать к ним нечто похожее на благодарность и уважение. А вы испытываете, судя по вашим записям на полях, чувства совершенно противоположные, молодой человек!

– Нет-нет, это просто дурацкая школьная привычка, мсье Франциск, я прошу вас…

– Вы не можете меня ни о чем просить! Вы и так один из худших студентов! Вы лодырничаете, вы едва говорите по-французски, вы очень медленно развиваетесь и еще позволяете себе издевательские замечания на полях вашей тетради не только в отношении ваших товарищей, что тоже низко и безнравственно, а и в отношении тех, кто предоставил вам здесь кров, пищу и желает вам только добра! Что вы за человек, Савраскин?! Человек ли вы вообще?!

– Я прошу вас, мсье Франциск…

– Вы будете отчислены и лишитесь права работы в нашем коллективе! Я не стану афишировать ваши опусы, потому что не желаю распространять эту грязь, но учтите, что на экзамене я буду именно к вам очень придирчив, и пройти через это испытание вам, вероятнее всего, не удастся! Если хотите избежать позора и у вас в душе имеется хоть какая-то остаточная порядочность – откажитесь сами от дальнейшей стажировки, вам выдадут обратный билет, и продолжайте работать таксистом. Это гораздо более вам подходит по уровню развития, молодой человек! А сейчас прошу вас убраться вон отсюда, и впредь никогда не заявляйтесь ни в один из офисов Бенаму без разрешения кого-нибудь из наших постоянных сотрудников – это противоречит нашим правилам и нормальным человеческим представлениям о приличиях! У вас есть ко мне вопросы?

– Нет, мсье Франциск, но позвольте мне…

– Я ничего вам не позволю, извольте покинуть эту комнату! (Франциск Бенаму сделал шаг к двери, открыл ее и энергичным жестом выставил Савраскина вон.)

Когда Степан вывалился из комнаты, опустив голову и едва переставляя негнущиеся ноги, Франциск взялся за занавеску, отодвинул ее, увидав уже обутую, при всем параде стоящую жену, задвинул снова, отпер ключом ящик, достал конверт, заглянул туда и бегло просмотрел фотографии. Потом забрал конверт и, бережно спрятав его в своей папке, вернулся к жене, и они тихо и мирно проговорили еще с полчаса, прежде чем вместе уехать домой.

Степа приплелся в гостиницу и хотел было улечься в кровать, чтобы вообще ни о чем не думать, а просто отключиться от всего этого несчастья, но, проведя несколько минут в своем номере, он ощутил совершеннейшую невозможность, невыносимость одиночества – ему требовалось с кем-то поговорить, а этот кто-то, по его соображениям, уже спал, вероятно, сном младенца, посапывая в своей постельке. Безжалостно решив нарушить Машкин сон, Степан натянул штаны, накинул рубаху и, выйдя в коридор, тихонечко постучался в дверь к соседке. Она, оказывается, не спала, а сама, заламывая руки, ходила по комнате взад и вперед. Увидев Степана, Машенька обрадовалась ему, как спасителю, и, не замечая сперва его потерянного лица, принялась радостно упрекать его за отсутствие, говорила, что уже раз двадцать к нему звонила и заходила, а его все не было, а он так ей нужен сейчас… Она усадила Степу на стул и хотела было рассказывать ему все произошедшее, но, собираясь с мыслями, она внимательно посмотрела на Савраскина, выдержала некоторую паузу, как бы не решаясь произнести, а потом медленно спросила его: «Что случилось?» При этом ее лицо мгновенно побледнело и стало выглядеть испуганным, даже губы начали подрагивать – Машенька никогда не видела Степана в таком состоянии. Она только что была переполнена необходимостью самой выговориться, ей казалось, что ужаснее ее ситуации быть не может, и собиралась искать у Степана помощи и поддержки, но впечатление от его лица моментально вытерло у Маши из головы все собственные проблемы, она вся подалась к Степе, взяла его за руку и с неимоверной нежностью и состраданием, заглянув в его глаза, Маша переспросила: «Что случилось, Степочка?» Никогда раньше она не брала его за руку и не называла Степочкой, но сейчас это было совершенно уместно – Степан сидел перед ней как живой мертвец, с остановившимися глазами и таким выражением на лице, что Маша думала уже про самое страшное и еще более пугалась своих мыслей.