- Извините, вы не знаете, как пройти налево?

И стоит, и хлопает наклеенными ресницами, и облизывает губы, готовые впиться в тебя и высосать все, что имеется в твоем организме.

А помнишь, как мы с тобой забрели в кафе? Потом уже, пьяненькие, пошли к твоей подруге, у которой оказалось двое детей, собака и не оказалось мужа. Коньяк лился рекой. Подруга, задрав юбку до великолепных атласных трусиков, исполняла лирическую песню, а ты, поймав меня на кухне, куда еще не проникли ни дети, ни собака, заставила овладеть собой и, пока я это делал, лихорадочно курила сигарету и смотрела в окно, возможно, предполагая, что там, за окном, стоит твой ревнивый немощный муж и тоже испытывает оргазм, который испытываю и я. О! Ты умела вытворять подобные штучки. Но имя твое я предам забвению. Никто и никогда не узнает, что, с любопытством прочитав маркиза де Сада, на следующий день ты встретилась со мной и, вся дрожа, заговорила о недостаточности наших отношений. Я все понял. Ты вошла в литературный раж. Да, ты была той, одной из немногих женщин, которая воспринимала слово как плоть, как основу реальной жизни. И если я тебе говорил "ложись", то ты "ложилась" не просто на спину, ты ложилась всем своим существом, кишками, позвоночником, мозгом, всей атрибутикой, которую дала тебе природа. Ты широко открывала карие с мохнатыми ресницами глаза и словно спрашивала: "И что теперь?" Засранка! Я всегда оказывался в нелепом положении совратителя, учителя и тому подобной мерзости. Я никогда не чувствовал в тебе партнера. Ты только давала и давала все, что могла. Больно, не больно, гадко, не гадко - бери. И я брал. И мне было противно. Словно я обожрал сироту, которой есть нечего. Ты потом всегда иронизировала, когда прихорашивалась, когда красила лицо, губы, ресницы, и становилась опять недоступной и желанной. Ты, видно, этого-то и добивалась. Звонила мужу на работу и говорила, что сейчас выходишь от подруги и направляешься к нему, чтобы вместе с ним провести обед, а сама, тем временем, покачиваясь на стуле, так аппетитно оттопыривала задницу, что я рвался, как бык, на тебя, срывая платье, трусики и внедряясь в черную бездну восхитительных ощущений. Ты ладошкой прикрывала трубку и стонала, и шепотом говорила своему подонку-мужу: "Я так тебя люблю. Ты такой сильный, такой нежный, такой чудный и неотразимый мужчина". У твоего телефонного визави наверняка мокли брюки от подобных признаний, я же трудился, как тракторист, над твоей пышной задницей и корежил ее, и мял, и не мог насладиться. Время летело, как для космонавтов. Не успел обернуться, а уже сутки миновали. Ты мучила меня. И вот ты уезжаешь. Звонишь, предупреждаешь, что тебя не будет несколько недель, что ты уезжаешь на юг, где ты будешь так же надувать мужа с каким-нибудь новым ромео. Милая сука. Я ведь тоже люблю тебя. И ты реальна, но и фантомна. Потому что я не знаю, когда ты захочешь увидеть меня, когда ты захочешь подсунуть мне свою полупьяную подругу и подразнить свое женское самолюбие. Ты для меня не кастальский источник, ты сексуальный источник, ты тревожишь еще мою плоть, только одной тебе это удается, да и то тревожишь прежде всего через больной мозг, влияешь на него словом, как раскаленной иглой, и мозг подымает все, что может принести тебе как женщине удовольствие.

85

- Что ты хочешь здесь, на острове? - спросил я тебя.

- Мне любопытно смотреть, как ты деградируешь. Ты считаешь, что твои обрывочные, претендующие на поставангардистские измышления, писания на кого-либо произведут эффект? Ты ошибаешься.

- Я это знаю. Я знаю, что чтение этого трактата, начатого моим двойником, наоборот, будет скучным и никчемным. Но я знаю также и то, что ты уже, как приколотая пером Набокова бабочка, не вылетишь с этой прожорливой страницы. Я волен: зачеркнуть тебя или оставить надолго, а, может, и навечно. Я до сих пор еще не решил - где фантомы, а где люди. А тем и другим - все равно, что им дают читать, лишь бы было много приключений, истории, секса, много было личных тревожащих душу и плоть воспоминаний. Вот я захочу и раздену тебя при всех. Я вижу твою грудь с мохнатыми закручивающимися волосками вокруг малиновых толстых и крупных сосков, твой гладкий живот, твою разросшуюся, почти мужскую растительность и вмещающую в себя значительную часть волос черную и одновременно красную и бордовую щель. Твои плечи ежатся от холода, твои гладкие прохладные ноги покрылись мурашками, твои губы полураскрылись и ты готова к любому приходу любого мужчины. Ну как?

- Ты дурак. Я тебя жду. Возьми меня.

- Может все-таки назвать твое имя?

- Я тебе сама подскажу!

- Не уверен.

- Что ты знаешь о женщине? Ты, который путает Фору, Анелу, Лизу и сиамскую кошку. Ты, который совокупляется с придурковатой Капитолиной, пускающей слюну, а потом не избегаешь даже контакта с мертвой соседкой отца Ангелиной Ротовой.

- Да ты знаешь все мои прегрешения?

- Почти... Я знаю, что у тебя есть чистое неведомое тебе отношение к женщине, которую ты никогда не встретишь, разве что на этом острове и то только в последний момент. А момент твой будет страшен. И он скоро, очень скоро придет.

86

- Я выпустил тебя из мозга, только для того, чтобы ты видела жуткие вещи и пугала меня. Но ты ведь знаешь, что это невозможно, ведь я Бог. Вы избрали меня сами на этой земле, на этом острове.

- Когда ты просыпаешься, о чем ты думаешь?

- Я думаю о том, что напрасно я проснулся, ибо мир наваливается на меня и дает мне пищу. Которая мне не лезет ни в рот, ни в голову. Мир противен, мерзок, ничтожен. На душе дыра от тоски, которая выросла за ночь, и приходится ее целый день залечивать тем, что, бродя среди других тебе, подобных, понимать, что ты не в единственном числе.

- А я, когда просыпаюсь, то смотрю на лицо своего не любимого, но больного мужа. И мне радостно. Мне есть о ком беспокоиться. Есть о ком думать и есть кого обманывать. Знаешь, как это помогает! Иметь такого неприхотливого человека-куклу, который всему верит, всем доволен, все слушает. Это просто прелесть. Я его за это и люблю. Вот сейчас повезу с твоего острова в теплые места, положу его на песочек, он у меня представительный, толстый, важный. Ляжет на песочек и будет чему-то улыбаться, даже, когда я откровенно буду флиртовать с аборигеном.

- Я завидую тебе. Я бы даже поехал с тобой. Оторвался бы от этой слизи, которая тянется за мной многолицевым шлейфом и все время напоминает то, что я безумен, то, что я Бог, то, что я... Другой, совсем другой, чем вы все. У меня столько монстров позади, столько диких физиономий выглядывает из-за моего плеча, которых ты просто не замечаешь. Ужас.

- А зачем же ты оказался на этом острове? Россия, кажется? Так?

- Ты так говоришь, как будто впервые слышишь это название.

- Россию слышала, но чтобы остров-Россия - нет.

- Ладно, пойду я. А то Терентий догонит. И опять изба, опять щи, опять Лиза и прочая фантасмагория, которой не поймешь ты. Но прошу тебя, меня не забывай, помни. Ведь я всегда делал то, что ты хотела.

Женщина без имени исчезла, как звезда, как лопнувший детский шарик.

87

Какой я дурак, думал я, идя по непроходимой тайге. Ведь совершенно спокойно мог бы улететь вместе с ней, с ее энергетической сущностью и избавиться от многих ненужных мне вопросов и проблем. Я что - хочу стать губернатором этого края? Какая нелепость. Я бегу, признаюсь себе, бегу от кошмаров, от людей, которые выдуманы мной и которые меня на этом острове могут уничтожить. Есть только одно место на острове, где меня никто не тронет, не побеспокоит, а сохранит и вылечит мою душу. Там живет моя бабушка Прасковья. Село Богоявленское. Только там я буду в безопасности от всех.

Помню, как родители меня привезли к ней на лето. Небольшая комнатка, две кровати, подпол, низкие окна. И большой портрет, на котором неизвестно, что было нарисовано. Бабушка мне сказала: "Вот если подойдешь к нему и ласково спросишь конфету, то он тебе ее даст." Я ласково попросил конфету у портрета, и он мне ее кинул. Потом уже я догадался, что это сама ловко проделывала бабушка. Но портрет не был столь прост. Когда все улеглись и захрапели от выпитого самогона и жареной курицы, я подошел к портрету и стал на него долго смотреть и увидел свой портрет: бесцветные глаза, бледное лицо, легкие ключицы, черный шарф через шею. Я понял, что если когда-нибудь вернусь сюда, то через это место и исчезну.