Всё было очень просто — у любви, даже у самой первой неопытной влюблённости, есть свои желания и потребности, которые необходимо хоть как-то удовлетворять. Иначе можно просто-напросто сойти с ума. Вот я и сходила — от души и со вкусом. Потому что, естественно, наше общение с Константином Владимировичем никуда дальше пар и дополнительных занятий не продвинулось. На словах он был всё таким же дерзким и наглым, а на деле… На деле ничего. Ровным счётом ничего. Пусто. Умом я конечно понимала, что препод просто не имеет права и никогда не свяжется с шестнадцатилетней (уф, скоро семнадцать!) первокурсницей. Если, конечно, не хочет увидеть небо в клеточку или, как минимум, вылететь с работы с так красноречиво расписанной трудовой, что по специальности больше в жизни ни в одно учебное заведение не примут. К тому же, если верить всё так же ходившим сплетням, то на кой я сдалась мужчине, который мальчиков в клубных туалетах охмуряет? Но сердце-то протестовало, ярилось и болело от всей этой вопиющей несправедливости. В результате столь сильных переживаний и полнейшей душевной, эмоциональной и физической неудовлетворённости я превратилась в такой клубок нервов, от которого даже мама старалась держаться по возможности подальше, и терпела-понимала только Вика, которая всю эту кашу и заварила. Хотя порой мне кажется, я бы и без её шуточек и промывания мозгов влюбилась в Константина Владимировича, потому что как вообще в него можно не влюбиться? Впрочем, таких круглых дурочек кроме меня ни одной не наблюдалось. И именно подруга, не испытывая ни малейшего угрызения совести, учила меня мстить тому, кто не мог или не хотел уделить мне должного внимания.

Именно с её подачи я устраивала пусть и глупые, но зато весьма эффектные фокусы, за которые мне подчас влетало даже от вечно смиренного Алёшеньки. От него, пусть и скромника, но безумного любителя и распространителя сплетен я однажды узнала, что Константин Владимирович страдает острой формой арахнофобии. Разумеется, эта информация была принята к сведению, и вскоре мне удалось обзавестись чудовищно страшной мохнатой прелестью, увидев которую в прыжке, препод подпрыгнул чуть ли не выше неё и побледнел, как стенгазета, которую он же заставил меня нарисовать к Восьмому Марта. Ну и пусть, что я тогда побывала в заветной лаборантской, рабский труд использовать всё равно нечестно. Очаровашку-паука Константин Владимирович тут же у меня отобрал и попутно, нервно хихикая, я выслушала, как виртуозно он может ругаться, совершенно не используя при этом нецензурной брани. Мне честно и откровенно понравился его весьма литературный и такой качественный язык, поэтому путём нехитрых изысканий я нашла новый метод для издевательств — у объекта моих безответных воздыханий оказалась ярко выраженная аллергия на запах белорусских духов “Золотая роза”. Достать оные оказалось не столь лёгкой задачей, как с пауком, но результат того стоил — каждую пару физики мы с Викой с невинными улыбками наблюдали, как препод покрывается красными пятнами и, чихая, принюхивается, пытаясь разыскать причину своих страданий.

Нужно заметить, что вынюхал он её очень быстро, и так же быстро я получила по шапке, однако стыдно или жалко моего нежно любимого мне не было. А потому что нечего зажимать по тёмным углам парней, когда есть такая красивая я. Сомнений в своей привлекательности после его же двусмысленных комплиментов и популярности, принесённой осенним искавшим таланты конкурсом, у меня не было. Зато комплексы из-за того, что я не мальчик, иначе бы точно ему понравилась, определённо появились. И мстила я за них со всем своим пылом и весьма добросовестно. Настолько, что в один прекрасный момент была просто-напросто изгнана из аудитории с повелением молиться и думать о своём поведении. А всё из-за того, что красивый и притягательный Константин Владимирович показывал опыт с покрытым серебрянкой трупиком таракана, через который не проходил электрический ток как раз из-за серебрянки. Не мудрствуя лукаво, я высказала преподу своё возмущение по поводу убийства несчастного насекомого, предрекла муки адского пламени и пообещала непременно сообщить в Гринпис о его издевательстве над убиенным некогда живым и свободным существом.

— Выйди вон, и чтоб глаза мои тебя сегодня больше не видели! — рявкнул обычно непрошибаемый физик, и это было крайне обидно.

А барышней я была очень обидчивой, поэтому не увидел он меня ни в тот день, ни в последующие. Я просто отчаянно прогуливала, пусть и страдая, но не теряя своей гордости. Не помог и пытавшийся нажать на меня Алексей Николаевич. Как он ни пытался образумить мою вконец расклеившуюся душонку, напоминая о том, что уже май к концу близится, и скоро сдавать экзамены, среди которых и пресловутая физика, а на глаза обидчику я так ни разу больше и не показалась. Не возымел действия и их с Константином Владимировичем отчаянный залп — вызов в колледж мамы. Родительница моя, конечно, пришла, внимательно выслушала их жалобы на моё из рук вон плохое поведение и…, пояснив, что они оба не настолько меня старше, чтобы я испытывала к ним должное уважение и послушание, спросила, что они ей предлагают — взяться за ремень и отвоспитать нерадивую дитятку, дабы начала их слушаться? На это преподы только замахали руками и утратили последнюю надежду разбудить моё впавшее в летаргический сон благоразумие.

Вот так и получилось, что к экзаменам, о которых так тактично напоминал классрук, я пришла в полном расстройстве чувств. Всё, конечно, было не так плохо — его историю и ещё часть предметов я сдала “на отлично”, Агафья Петровна подвернула ногу настолько, что не могла добраться до колледжа, и оценки нам выставили из текущих в журнале; химия только что была сдана с помощью знаний и купленных валика с банкой краски для ремонта кабинета, и вот теперь я сидела в нём с Викой, в панике гадая, что меня ждёт завтра — писец, или полный писец? Впрочем, подруга всегда умела поддержать меня и поднять настроение. Вот и сейчас в ожидании забранных химичкой зачёток мы не плакали, хотя и хотелось, а по привычке дурачились, расписывая мой блокнот, который и без того смахивал на личный дневник — столько в нём было переписок, которые мы накропали во время пар, где болтать в открытую было нельзя. В этот раз Вика писала приметы, а я насколько могла верно отвечала, что они предвещают:

Рассыпалась соль?

К драке!

Рассыпался сахар?

К мировой.

Рассыпался кокаин?

К незабываемым ощущениям!

Упала вилка?

Чип и Дейл спешат на помощь.

Упала ложка?

У кого-то руки из жопы явно растут.

Упал член?

Всё, никто никуда не спешит!

Ласточки летают низко?

Скоро дождь.

Слоны летают низко?

Рассыпался кокаин.

Треснуло зеркало?

Писец спешит в гости.

Треснула резинка от трусов?

К большому стыду… Ну, или к маленькому. Кому как повезёт.

Треснул презерватив?

Лучше бы треснуло зеркало и рассыпался кокаин…

Чешется нос?

К шампанскому!

Чешется в паху?

К венерологу!

Чешется жопа?

Завтра приключения!

Если не отправить эту хрень письмом счастья друзьям и знакомым, то?

Денег и секса не будет семь лет!

Дописывая последнюю строчку далеко не каллиграфическим почерком, о котором Константин Владимирович, узрев его в первый раз, сказал, что следователи с врачами и то красивее пишут, я, схватившись за сердце, истошно завизжала, увидев под окном мышь. Подпрыгивающую мышь. Наверное, кокаин искала… Через минуту мы с Викой выяснили, что в полу расположенного на первом этаже кабинета химии были просверлены небольшие отверстия. Для вентиляции, наверное. И именно через них студенты, проходившие в подвале практику, пугали всех, кого удастся, наматывая на палочки серую ткань и пихая их в те самые дырочки. Им, конечно, было весело от девичьего визга: то-то ржали, как кони, внизу, а для меня этот страх стал тоже приметой — впереди была сдача физики.

Фраза: «Я не трус, но я боюсь» была не про меня. Я была трусихой, и я боялась так, что кровь стыла в венах, а душа уходила в пятки и тихо там поскуливала о том, что — ну чего мне стоило не прогуливать пары Константина Владимировича?