С такими криками и шли они к Ярославову двору, куда призывал их на вече громкий колокольный звон.

Здесь споры разгорелись с новой страстью. Ибо сюда же собрались и люди, не замешанные в Марфины планы, привыкшие жить по правилам старины и по традициям. Они, конечно, отстаивали свое мнение: «Хотим оставаться с Москвой!», «Не хотим изменять вере своей. Господь того не простит! Быть беде!» Дошли до того, что начали кидаться друг на друга с кулаками. Бранились весь день, да так ничего и не решили.

На следующее утро после службы в Святой Софии и других храмах вече продолжилось. Тут Марфе пришлось не пожалеть и собственных денег. Снова спорили, снова ругались. В конце концов «перекричала» сторона литовская. Свершилось то, к чему так давно, столетиями стремились литовские завоеватели: без огня и дыма, без особых усилий Новгород добровольно решил им отдаться. Земля, которая всегда составляла часть Северо-Восточной Руси и подчинялась уже два века московским государям, задумала изменить свой статус.

Марфа и ее сторонники сочинили послание, и многолюдное пышное посольство с богатыми дарами и предложением, чтобы король Польский и великий князь Литовский и Русский Казимир стал покровителем и защитником Новгородской державы, отправилось в Литву. Грамоту с предложением о сотрудничестве подписали новгородские посадники, тысяцкие, представители бояр, жить их людей, то есть простых жителей, и купцов. Уговорили поставить подпись и Феофила. Тут весьма постаралась сама Марфа, использовав все свое обаяние и красноречие. Новому архиепископу пообещали, что его участие в заговоре останется тайной. О его подписи будут знать лишь несколько человек. Во главе делегации отправились посадники Афанасий Евстафьевич да Марфин сын Дмитрий Исакович Борецкий.

Как и ожидалось, довольный Казимир согласился на все условия новгородцев. Подписали своеобразный договор. Новгородцы обязались платить королю дань, принять его тиунов – чиновников для контроля за налогами, и судей, выделить десять соляных варниц в Русе. Казимир обещал им за то дать скорую ратную помощь, если государь Московский пойдет войной на Великий Новгород, посадника назначать только православной греческой веры, не покупать в новгородских землях ни сел, ни рабов, не строить римских церквей, не трогать Немецкий двор. Феофил согласился поставить свою подпись лишь при условии, что король не станет касаться новгородской православной веры – владыка будет поставляться там, где горожане захотят сами, – в Москве либо в Киеве. Разумеется, король согласился и на это. Много раз повторилось в грамоте выражение «вольные люди», коим прежде в договорах с Москвой новгородцы себя не чествовали.

Марфа и литовская сторона торжествовали. Правда, московских посадников с Городища не прогнали, бесчестья им не творили, и те продолжали жить, как прежде, передавая сообщения обо всем происходящем своему государю. Это, казалось, успокаивало граждан, давало надежду, что великий князь Московский оставит все как есть. Осторожные люди, однако, не уставали напоминать, что не так глуп Иван Васильевич, чтобы отказаться от богатых новгородских доходов в пользу враждебной Литвы. И оказались правы.

Вскоре владыка Феофил и правительство города получили очередные грамоты из Москвы. Иоанново послание привез хорошо знакомый новгородцам посол Товарков. Степенный посадник Василий Максимович Ананьин читал его на Совете правителей в своем посадском приказе в детинце. Послание было небольшим, слушали его молча, без обычных прежде залихватских комментариев не только потому, что понимали серьезность предупреждения, но и потому, что собрались на совет люди в основном солидные: посадники, тысяцкие, бояре и лишь несколько представителей от всех пяти концов города. Моложе посадника – марфиного Дмитрия, пожалуй, никого не было.

– «Люди новгородские! – читал хитроглазый Ананьин. – Рюрик, Святой Владимир и Великий Всеволод Юрьевич, мои предки, повелевали вами; я унаследовал сие право: жалую вас, храню, но могу и казнить за дерзкое ослушание. Когда вы были подданными Литвы? Ныне же раболепствуете иноверным, преступая священные обеты. Я ничем не отяготил вас и требовал единственно древней законной дани. Вы изменили мне: казнь Божия над вами! Но еще медлю, не любя кровопролития, и готов миловать, если с раскаянием возвратитесь под сень Отечества».

Больше всего настораживала краткость обычно многословного и велеречивого Иоанна, – еще и потому новгородцы не сразу отреагировали на закончившееся чтение, словно ожидая продолжения.

– Что делать будем? – обратился степенный посадник к коллегам.

– Чего теперь говорить, дело сделано, – заметил Афанасий Евстафьевич, ездивший к Казимиру подписывать договор. – Заново решенное решить – лишь людей насмешить!

– Не думали, что дело так обернется, – рассудил осторожный боярин Никита Ларионов, бывший недавно послом в Москве и довольный приемом Иоанна. – Оно понятно: мы все рассчитывали, что великий князь не дерзнет Русь на Новгород поднимать – все ж таки один народ, одна кровь. У нас ведь по большому счету после Шемяки, почитай, больше двадцати лет не было кровопролития меж князей русских.

– Так мы ж теперь в литовцы подались! – сострил Дмитрий Борецкий. – Чего теперь за родство кровей прятаться. И не впервой нам тумаки от Москвы получать – прежде думать надо было!

– Да подожди ты панику тут разводить! – зашумели на Дмитрия со всех сторон. – В точности-то еще ничего неизвестно, может, и не решится великий князь на нас с войском двинуться! Да не такие уж мы слабосильные, неужто совсем за себя постоять не сумеем? Опять же Казимир обещал помочь!

– Может, на вече городском это послание обсудить, оно ведь всем новгородцам адресовано? – спросил у собравшихся Никита Ларионов.

– Зачем? – прищурился степенный посадник. – Мало нам свар и споров за последнее время? Не хватает еще, чтобы весь город передрался! Сначала самим надо решить – как быть, что дальше делать. – Он обернулся в сторону архиепископа: – Товарков сказал, что и тебе, владыка, гонец послание от митрополита Филиппа привез, может, заодно прочтешь? – обратился Ананьин к сидящему на почетном месте, одетому в белую мантию, с белым клобуком на голове архиепископу Феофилу.

– Говорил я вам, – молвил опечаленным голосом встревоженный владыка, – предупреждал, не надо спешить, не надо измену ладить – нет, не послушали. И меня, грешного, уговорили, сделали пастырем отступников. Один мне теперь путь – в монастырь, откуда вы меня на позорище выставили.

– Что ты говоришь, владыка? – аж приподнялся со своего главенствующего места Василий Максимович, его обычно блуждающие глаза уставились на огорченного архиепископа. – Как ты можешь в столь трудный для твоих духовных детей момент об отставке говорить, о монастыре? Сейчас самое время в полную силу людей успокаивать, дух города поддерживать. И не думай о монастыре. Ответь лучше – получил ли послание от митрополита? Что он пишет?

– А что хорошего может он нам, отступникам, написать? – архиепископ вздохнул и достал откуда-то из боковой складки своей просторной мантии свернутый в трубочку листок, не спеша развязал накрученную на него витую веревку, положил ее на колени и, столь же медленно расправив бумагу, начал читать ее необычно глухим, полным грусти голосом:

– «Слышу о мятеже и расколе вашем. Горе, если и один человек уклонится от пути праведного, еще ужаснее, если целый народ. Трепещите, и пусть страшный серп Божий, виденный пророком Захариею, не снизойдет на головы сынов непослушных. Вспомните сказанное в Писании: “Беги от греха, как от ратника, беги от прелести, как от лица змеиного”. Сия прелесть есть латинская: она улавливает вас. Разве пример Константинополя не доказал ее гибельного действия? Греки царствовали, греки славились своим благочестием. Соединились с Римом и служат ныне туркам. До сих пор вы были целы под рукой Иоанна; не уклоняйтеся от святой, великой старины, не забывайте слов апостола: “Бога бойтесь, а князя чтите”. Смиритесь и Бог мира да будет с вами!»