Стефан, несмотря на свой солидный возраст, чуть ли не танцуя от радости после приятного общения с великим князем, быстро долетел до своего приказа, сдал на хранение книгу и вернулся.

У государя в кабинете уже сидели новгородский посадник Василий Ананьин – пожилой человек с солидным брюшком, хитрым лицом и лысой головой, да двое знатнейших бояр – князья Иван Иванович Ряполовский и Юрий Патрикеевич, тот самый литовский князь, который когда-то пригласил отца летописца в Москву. Тут же находился на своем скромном месте и дьяк Владимир Гусев с бумагами.

Стефан низко поклонился всем и примостился с листом бумаги в уголке кабинета. Посадник докладывал, какие пошлины были выплачены великому князю Новгородом за минувший год, сколько соли с варниц продано, не забыл про доходы с торговли. Жаловался на московского наместника. Иоанн, молча, слушал его, лишь постукивание пальца по столу выдавало его волнение. Неожиданно он прервал гостя:

– Мне это не столь важно, на те дела у меня приказы есть. Вот ты мне, Василий Максимович, скажи, что у вас в Новгороде происходит? Почему слуг моих обижаете? Почему земли московские грабите, налоги утаиваете? Может, тяжела вам власть московского государя? Думаете – сразу благодать на вас снизойдет, как своей волей жить начнете? Так ведь, освободившись, первым же делом между собой за власть передеретесь! Или не бывало подобного? Помните: издавна предки мои Новгородом повелевали, – я это право унаследовал, и отказываться от него не собираюсь!

Патрикеев и Ряполовский кивали в такт восклицаниям Иоанна и тоже припоминали обиды, нанесенные новгородцами московским землям.

– Может, ответишь, что собирается дальше Новгород делать? – обратился к нему старый князь Юрий Патрикеевич Литовский, чей отец Патрикей был в 20-х годах в Новгороде наместником московским.

Глаза Ананьина блуждали где-то в стороне от лиц собеседников, он явно избегал этого разговора:

– Я не знаю. Великий Новгород не дал мне о том никаких повелений!

– Заговоры устраивать они умеют, а как отвечать время приходит – они ничего не знают! – разгневался Иоанн, и рука его правая, сжавшись в кулак, несколько раз стукнула по подлокотнику кресла. – Ну, так что, бояре, решать будем?

– Думаю, надо предупредить Великий Новгород, чтоб не забывал порядка, для них же лучше дело миром решить, – молвил многозначительно Патрикеев.

– Вспомните, чем кончались для вас все походы великих князей на Новгород! – поддержал боярина князь Ряполовский. – Вновь на коленях о милости просить станете да откупаться. Вам же дороже обойдется.

– Так и передай, посадник, новгородцам, чтобы вину свою признали, чтобы смутьянов сами наказали, в земли и воды мои не вступали, имя мое держали честно и грозно, по старине, исполняли обет крестный – если хотят от меня добра и милости. Напомни, что терпению бывает конец, – пригрозил Иоанн.

Однако закончить встречу с новгородским посадником великий князь решил все-таки по-мирному и потому уже спокойнее добавил:

– Мы тут с боярами посоветовались и решили пожаловать Дмитрию Борецкому, сыну Марфы, вдовы посадника, звание боярина московского. В дар от меня он получит ризы боярские и меч с золоченой рукоятью. Ну и содержание, как положено.

Государь не стал высказывать надежду, что сей щедрый жест утолит властные аппетиты Борецких, отвратит их от пролитовских настроений.

Когда Ананьин, низко поклонившись, вышел, Патрикеев заметил:

– До меня дошли слухи, что Ананьин сам дружбу водит с теми, кто хочет от Москвы отложиться. Потому он и молчит.

– Поглядим, – сощурив свои сверкающие, как лезвие меча, серо-голубые глаза, сказал Иоанн Васильевич.

Спустя несколько дней в Москву пришло печальное известие: 8 ноября 1470 года умер верный хранитель православной веры и мира с Москвой, любимый новгородцами архиепископ Иона. Далее события развивались по заведенному обычаю. Похоронили его новгородцы со многими слезами и молитвами, как было завещано, в Отенском Покровском монастыре. Через десять дней избрали на малом вече у Святой Софии трех новых кандидатов: духовника Варсонофия, ключника покойного владыки Пимена и ризничего архиепископа Феофила. Положили три жребия на престол, вынули – Феофила. По старине ввели его честно во владычный двор. Вскоре предстояло новому кандидату отправиться в Москву, чтобы пройти традиционный обряд посвящения в архиепископы у гроба чудотворца Петра.

К великому князю Московскому послали боярина Никиту Ларионова – доложить о случившемся и просить опасные, то есть охранные, грамоты для проезда владыки. Получив грамоты, Феофил отправился на утверждение в новой должности.

В самом Новгороде тем временем происходили дела удивительные. В одном из самых богатых и красивых дворов города, в теремах Марфы Борецкой, кипела и бурлила общественная жизнь. То и дело тут собирались молодые и не очень молодые люди в добротных одеждах: спорили, обсуждали, клялись хранить тайну, быть верными дружбе и делу, вербовали сторонников. Центром всей суеты была сама Марфа – крепкая подвижная женщина, немногим более пятидесяти лет. Ближайшим ее сообщником являлся ключник Пимен, метивший на архиепископский престол, но обойденный жребием. То ли обидевшись на судьбу, то ли поняв, что власти можно достичь иным путем, сей Пимен вместе с частью богатейшей архиепископской казной, накопленной многими поколениями бережливых владык и их помощников, явился к Марфе на помощь. Его план был проще некуда: освободиться от власти московской, перейти к Казимиру. И если принципиальный Феофил откажется поставляться у литовцев – заменить его.

– Сколько раз король Польский и великий князь Литовский Казимир призывал нас под свое покровительство? – значительно вопрошала Марфа на званом обеде, где собрались ее активные сторонники.

То ли от выпитого кубка горячительного медового напитка, то ли от радостного волнения, что находится в самом центре внимания, она выглядела помолодевшей. Полные гладкие щеки ее пылали, прядь темных волос с редкой сединой выбилась из повоя – искусно повязанного на голове длинного куска тонкого ипского сукна. Полное ее тело укрывал просторный летник из синей камки, унизанный жемчугом и расшитый золотыми нитями. В ушах красовались золотые серьги с драгоценными каменьями. Выпав по вдовьему несчастью, а может, и счастью, из-под властной мужниной опеки, Марфа полюбила властвовать сама и теперь не отказывала себе в этом удовольствии.

– Мы посулим ему лишь малую толику тех доходов, что даем князю Московскому, – а уж в защите он нам не откажет! – утверждала она. – Да и кого нам бояться? Тверь теперь тише травы сидит, от немцев пусть псковичи сами отбиваются, в крайности – поможем, шведов пока не слышно. Один Иван и остается главный супостат. Неужто, ежели что, с помощью Казимира от него не оборонимся?

– Ты, Марфа, не думай, что Москва так просто от нас отступится, – заметил недавно вернувшийся оттуда Ананьин.

Он действительно находился среди сторонников Марфы и восседал в почетной передней стороне стола неподалеку от хозяйки. Рядом с ней молчал и спокойно наблюдал за происходящим пожилой, седой князь Михайло Александрович, по-литовски Олелькович, брат киевского князя – наместника Семена. Борецкие и их сторонники выпросили его себе у короля Казимира. Случалось новгородцам и прежде для обороны своих земель от шведов и немцев приглашать воевод из Литвы, не прогоняя московских наместников. Но сей случай был особый: Олельковича пригласили специально для устрашения Москвы и для того чтобы скорее склонить народ к союзу с Польско-Литовским королевством. Князь прибыл на службу с множеством панов и князей из Литвы и Польши.

Тут же за столом находился и старший Марфин сын Дмитрий, тот самый, коего только что возвысили в московские бояре. Ему недавно исполнилось тридцать лет. Это был крепкий, широкоплечий круглолицый человек, чем-то внешне напоминающий свою матушку. Он молодился: стриг коротко бороду, носил небольшие загнутые книзу усы и бакенбарды. Его недлинные вьющиеся волосы были сзади зажаты жгутом в небольшой пучок.