Все это не отменяет вопроса: нужно ли людям это богатство выражения оттенков внутренней жизни, да и сама внутренняя жизнь? С точки зрения «нового мира» – не нужно ни то, ни другое. Ракеты и плотины (избитый образ советского времени) или личное благосостояние (а это уже Запад или эпоха русской «свободы») нужнее. Но как показывает опыт, ракеты, плотины и житейские блага в конце концов оставляют великую пустоту в середине – там, где в старом мире была личность с ее внешней выправкой и внутренним содержанием…

Не всеми эта внутренняя пустота ощущается, а кто ее чувствует – пытается заглушить внешними приключениями. Цели «нового мира» (говоря о массах) – мальчишеские, цели подростка: стремление не к себе, но от себя, желание потеряться во внешних вещах, чтобы ничто не напоминало человеку о его внутренней загадке… Последнее побуждение, конечно, неосознанное. Ум и чувство просто хотят развлечений и тяготятся любой выправкой, любой твердой формой – чтобы их оценить, нужна зрелость.

А существующий мир, рядом со старым, выглядит миром детей. Неслучайна его «левизна» во всем; его уверенность в том, что всякие «реформы» благо, а «новое» лучше, чем «старое»; его погоня за новизной вместо добротности. Тяга вовне, прочь от себя, и утрата связи с прошлым – явления одного порядка. И наоборот, есть тонкая связь обращенности вовнутрь и укорененности в прошлом, «консерватизма». Самопознание и прошлое вообще тесно связаны. Обобщения, выводы, самоотождествление и самооценка связаны исключительно с событиями прошедшего. Прошлое – то, что придает смысл настоящему.

И мысль всегда «консервативна» – или ее нет. Где сосредоточенность на внутреннем человеке, где культура, там и внимание к прошлому как вечной почве для всего нового. «Правые» знают человека; «левые» знают идею, целый набор идей. Собственно, есть непрерывный ряд понятий: культура – знание человека – неспособность обольщаться «идеями». По меньшей мере, так было прежде…

Сказав это, надо сказать и то, что «старый мир» был миром многосоставным. Все составляющие «нового мира» в нем уже присутствовали, в том числе вера в исключительно внешнюю деятельность, интерес только к тому, что можно «изучать», а не «понимать» (социализм и наука). Основа его богатства – подвижное равновесие отрицающих друг друга начал. Ведь все великое (в области государственности, личности, творчества) основано на неразрешимых внутренних противоречиях. Отсюда бесплодность утопий. Утопическая мысль хочет уничтожения противоречий, сглаживания углов, выведения целого мира из одного корня, но одноосно́вное мировоззрение неплодотворно. Сложный, высокоорганизованный ум вырабатывается только сотрудничеством и борьбой нескольких систем ценностей, чьи владения разграничены, так что до открытого столкновения дело доходит редко…

Борьба этих начал разъедала старый мир изнутри. Средневековье и социализм были двумя зорями на его небе, утренней и вечерней, и человек мог созерцать их одновременно без вреда для себя; наука казалась (но уже не была) чисто служебной силой без притязаний на место законодательницы мыслей и нравственности… Но соотношение частей в атмосфере изменилось, неустойчивое единство распалось.

Культура в понимании, высказанном выше, ушла как живая и действующая сила. В мире, созданном революцией, ее уход был мгновенным – целые поколения живых и одаренных людей были принуждены к молчанию или изгнаны. Потом революция примирилась с давними творцами культуры, от Пушкина до Достоевского, не снимая запрета с новейших – и по-прежнему подавляя всякое выражение внутреннего человека, все культурные формы, более сложные, чем стихи к государственным праздникам…

Надо честно признать: на революционные годы в России, с точки зрения национальной культуры – не смешивать с грамотностью, техникой и наукой, они с культурой в высказанном смысле связаны очень слабо, – можно смотреть как на потерянные. Потерянные, однако, не значит «напрасные». В конечном счете ничто не напрасно, все служит самопознанию – если есть желание признавать ошибки и учиться. Если же пересилит желание гордиться временами, о которых следовало бы задуматься – не будет ни опыта, ни самопознания, только дурное продолжение отнюдь не блестящих лет…

Оглядимся вокруг. С одной стороны наука, которой человек не важен и неинтересен; с другой массы, которым как наука, так и (тем более) культура в сказанном смысле чужды. Идеал просвещения, то есть постепенного просветления и подъема масс до уровня высшего слоя, оставлен. Что будет? Вернутся ли сложные формы языка культуры? Не знаю. Знаю только, что самопонимание или хотя бы внимание к собственной личности, путь внутреннего роста и усложнения – это единственное, что можно человеку предложить, не боясь, что его постигнут пресыщение и скука. Не каждому это нужно. Но силами тонкого слоя тех, кому это нужно, движется развитие народа. Вернее, двигалось. И возможно, что еще будет.

Все, что мы делаем – делаем в поисках внутренней полноты, она же «счастье». Вопрос: «как быть счастливым?» почти равносилен другому вопросу: «как жить так, чтобы не думать?» От мысли – беспокойство, страхи, сожаления. «Мы сделаем их жизнь беспрерывной игрой» – это обещание Платона жителям государства, управляемого философами, означает: «мы освободим их от потребности думать». Покой, лень – естественное состояние ума и чувства… Но не менее естественно (пусть и не для всех живущих) счастье движения, мысли.

Выходит, что счастье полного растворения в солнечном луче, полоске света, ползущей по стене, дуновении ветра, запахе далекого дыма – одна крайняя точка. Счастье зерна в жерновах, которому и страшно, и чудно, потому что и в жерновах не теряет своей особности и мыслит – другая. Первое слаще; второе напитано чувством личного бессмертия. Двум видам счастья соответствуют и два вида религии; религия ведь возникает до мысли о Боге – при мысли о себе. Не «Бог есть», а «аз есмь» в ее основе. Чудо моего бытия, отношения мира с моим существом требуют объяснений. Если есть я – есть и кто-то на том конце телефонного провода, ведь меня слышат?..

В нашей части света внутреннюю полноту чаще ищут на пути подвижности, предприимчивости, особности, чем на пути растворения в мире. Нам лучше знакомы предшествующие всякой мысли избыток сил сверх необходимого; иррациональное беспокойство; которые, если есть выразительные средства, можно направить к высшим (творческим) целям. Если их нет – все может уйти в поиски любви, приключений, если не в пристрастие к вину…

Человеку даются даже не способности прежде всего, а этот огонек слепого беспокойства, который можно разжигать по-разному, плодотворней всего – в игре высших способностей. Искра бессознательного беспокойства воспламеняет эти способности, если найдёт; мир видит проявления дара, но не догадывается о причине его пробуждения.

А у истоков того, что зовется «даром» – чистая, неоформленная сила; избыток впечатлений, излишняя живость отклика. Свойства, не делающие человека «приятным во всех отношениях». Хотя не советовал бы от несносного характера – обратно заключать к одаренности. Несносный характер может быть признаком скрытых непримененных сил, а может и не быть.

Непримененные силы, беспокойство, несносный характер, переживания пола, вино – это еще не «гениальность», это то, из чего может сделаться гениальность³ при наличии средств выражения и тем. Гениальность – не внутреннее свойство творца. Она, как и любовь, находится между личностью и чем-то внешним, в рассматриваемом случае – в месте встречи личности и культуры. Там атмосфера из инертной становится горючей, там зажигается пламя.

То же самое относится к мнимой связи дара и помешательства. Связаны не дар и помешательство, одно вообще не является причиной другого. Просто искра, зажигающая дар, может зажечь и безумие. Сами же по себе дар и помешательство противоположны, т. к. дар —высшая ступень порядка.