Девушка какое-то время молча на него смотрела, потом сухо ответила:

– Надя.

– Надя, над чем вы сейчас работаете? Уверен, мы вдвоем точно разнесем теорию этого псевдоученого в пух и прах! – Глаза Александра горели в предвкушении интересной беседы.

Надя снова ответила не сразу. Казалось, она пыталась сдержаться, чтобы не сорваться: на щеках ее выступил румянец, светло-голубые глаза заблестели. Потом она не выдержала и выпалила:

– Завтра в ЦУМе будут сапоги с утра, а вам тут подавай вторую лекцию!

Александр опешил и в изумлении уставился на нее, пытаясь сопоставить и найти логическую связь между лекцией по математике и какими-то сапогами. В том, что девушка не шутит, сомнений у него не возникло, ведь в глазах ее стояли настоящие слезы, как у обиженного взрослыми ребенка.

– Что смотрите? Я вам что, музейный экспонат или интеграл какой-нибудь? – резко сказала Надя и раздраженно смахнула слезу со щеки.

– Простите, я не понял, что произошло? Я чем-то вас обидел? – пробормотал Суворов.

Надя сделала глубокий вздох и ответила:

– Простите, я не должна была на вас срываться. Все как с ума сошли с этой лекцией, подавай вам вторую завтра! Я переводчик в делегации вашего немца, хотя вообще пианист. Подруга заболела и просила меня подменить, я немецкий ничуть не хуже знаю. Но мы на один день договаривались! А теперь из-за вашей глупой математики мне зимой в валенках ходить?

Глаза Надежды снова заблестели, губы задрожали, она развернулась и побежала в сторону дамской уборной.

Когда Надя вышла, Александр стоял на прежнем месте.

Надя рассмеялась. На щеках у нее появились очаровательные ямочки, и Суворов окончательно смутился.

– Черт с ними, с сапогами… Извините, просто очень расстроилась.

– Ничего страшного, – пробормотал Александр.

– Надежда Грувер, – протянула она ему руку. – У меня через несколько дней концерт, приходите.

Растерявшийся Суворов впервые в жизни не уточнил условия задачи: где, во сколько и, собственно, что за концерт собирается дать пианистка Грувер, видимо, считающая одну свою фамилию уже достаточным опознавательным знаком.

На следующее утро он проснулся, думая не о работе. Такое тоже случилось с ним впервые, по крайней мере, в сознательной жизни. Он никак не мог забыть эти ямочки на щеках и небесно-голубые глаза. И вот теперь стоял в очереди за билетом на ее концерт. Надежда Грувер действительно оказалась довольно известной в Москве пианисткой.

На концерт Александр пришел с букетом белых роз в руках и чеком в кармане. Чеком в фирменный магазин «Березка», который ему выделила двоюродная сестра. В эпоху всеобщего дефицита этот чек означал то, что презиравший дотоле романтику и мещанство математик Суворов отправился на концерт не только с розами, но и с сапогами.

Скорая свадьба никак не повлияла на работу Суворова, разве что при мысли о жене физик мгновенно становился лириком. Он все так же с головой уходил в науку, но теперь с нежностью думал о том, как придет домой, где его ждет Надя, или сам ждал ее после концертов. Иногда он думал о том, что если чего и не хватало в их семейной идиллии, так это хоть немного рациональной физики: столь эмоциональной и экзальтированной подчас казалась Надежда, но ведь на то она и артистка, чтобы жить чувствами.

Через год родилась Катя – вылитая папина дочка: те же карие глаза, пышные, чуть вьющиеся русые локоны. Ради этой маленькой девочки Александр готов был свернуть горы и достать Луну с неба, даже если это противоречило законам математики. Лишь бы она была счастлива!

«Мои девочки», – говорил Суворов о жене, дочке и даже немного о теще Анне Ионовне, с которой ему тоже несказанно повезло, хотя бы потому, что он, хоть убей, не понимал, что смешного можно найти в анекдотах, которые начинались со слов: «Приехала теща в гости».

До рождения Кати молодая семья жила у Анны Ионовны, души в зяте не чаявшей. Своей целеустремленностью он напоминал ей рано ушедшего из жизни супруга: Беня тоже жил своим призванием и буквально до последнего дня преподавал в Консерватории, ученики приходили и на дом, последнее занятие он дал за три часа до обширного инсульта.

Надежда в музыкальной карьере пошла по стопам отца и матери, но еще не достигла тех высот, что покоряются с годами, хотя и унаследовала родительские таланты, так счастливо в ней соединившиеся. Яблоко упало под яблоней, да не под одной, а под двумя сразу, и природа тут не то что не отдохнула, а напротив, умножила отмеренные человеку щедроты. Ее ждало блестящее будущее, в чем не сомневался никто, включая всегда строгую и объективную даже к близким Анну Ионовну.

С рождением дочери Надежда немного утратила девичью хрупкость, но расцвела подлинной женской красотой, заставлявшей поклонников видеть в ней уже не девочку, но гранд-даму и обращаться к ней по имени-отчеству. Правда, отчество у нее неожиданно для близких изменилось. Однажды Надежда Бенционовна объявила матери и мужу, что теперь она Надежда Борисовна, а кто старое помянет… Зная ее крутой нрав, лишних вопросов ей не задавали, и так было понятно, что на афише новое отчество будет смотреться лучше, а при решении вопроса о заграничных гастролях – убедительнее. Надежда находилась на самом взлете карьеры, и каким будет ее пик, сложно было представить даже в самых смелых мечтах.

«Одна Надежда отобрала надежду у многих», – шутил теперь старенький завкафедрой, а институтские кумушки все так же пили чай и обсуждали теперь блистательную пару, которой к тому же по протекции руководства дали отдельную квартиру не где-нибудь, а на Арбате – с учетом будущей, совсем скорой, докторской диссертации Александра Суворова.

Квартира сразу понравилась молодым, и так же сразу не понравилась Анне Ионовне.

«Что-то здесь не так», – твердила она сама себе и не находила ответа на вопрос, чего ей здесь не хватает. Просторная кухня, большая гостиная с эркером, правильной формы три комнаты: кабинет, спальная для родителей и детская для Катюши. Живи и радуйся, но это «что-то» как будто ходило за ней по пятам и шкодливо пряталось по углам, как только она оглядывалась.

– Сашенька, а других вариантов не предлагали? – робко, не узнавая саму себя, спросила Анна Ионовна у зятя.

– Какие другие варианты, мама?! – набросилась на нее Надежда. – Блочный дом в спальном районе? Мама, ты с ума сошла, это же Арбат – лучшее, на что можно рассчитывать. В центре была еще одна квартира – на Тверской, совсем рядом с Кремлем, но там метраж маленький – нам не подходит. Уже Катя подрастает, ей отдельная комната нужна.

– Правильно, а если еще второй… – сказал Александр и приобнял жену за талию.

– Не фантазируй, – грациозно выскользнула Надежда из объятий мужа. – Конечно, в первую очередь я – мать, но все же еще пианист, а не героиня. Хотя… возможно, в будущем.

В будущем – словно взрывной волной ударило Анну Ионовну. Так беспросветно на душе у нее не было никогда, даже в самые тяжкие военные годы. Будущее – ключевое слово: его-то, будущего, она и не чувствовала в этой квартире.

Почему-то ей вспомнилась история из довоенного пензенского детства. Был у них в городе один «плохой» дом – бывший польский костел. Родители рассказывали ей, что строили его на средства верующих, а внутри храма находился склеп, в котором хоронили священников. После революции добротное здание не стали взрывать и устроили в нем Клуб строителей. Позже, уже в пятидесятых годах, когда Аня с Беней приезжали в Пензу в гости, костел превратили в Дом учителя. Они даже давали там совместный концерт для ребятишек, обучавшихся в кружках.

Однако ни детские кружки, ни народный театр, ни вечера отдыха не могли стереть из памяти горожан страшную историю, которую Анна Ионовна знала с детства.

Одни поговаривали, что после Гражданской войны пензенские чекисты исследовали подземелье храма. Якобы в подвал спустился целый вооруженный отряд, и наружу бойцы вышли в полном составе, но все поседевшие. Что увидели сотрудники НКВД, неизвестно, но на следующий день вход в подвал, где находился склеп, был спешно замурован. Другие утверждали, что в лихие годы в подвале Дома учителя были расстреляны и закопаны несколько контрреволюционеров. Считалось, что это место проклято, и по ночам там были слышны вздохи, плач и скрип ступенек под чьими-то тяжелыми шагами. Оттого не задерживались там сторожа.