Но в самом советском руководстве в оценке переговоров Канделаки не все были единодушны. 14 января Литвинов направил личное письмо послу Сурицу, из которого следует, что в первоначальном варианте, составленном им самим, говорилось: переговоры должны вестись на уровне Суриц — Нейрат. Сталин же внес поправку, подтверждавшую, что переговоры Канделаки — Шахт могут быть продолжены. В этом же письме Литвинов писал: «Изменения сделаны, несмотря на то, что т. Ст. вторично подтвердил, что ни в коем случае нельзя поручать переговоры К. ввиду его дипломатической неопытности, и согласился со мною, что вести переговоры придется Вам».

29 января 1937 года Канделаки вновь встретился с Шахтом. Тот не преминул доложить о встрече Нейрату, сопроводив свой доклад рекомендацией ответить русским так: «Германия готова вести переговоры с Москвой после „ясно выраженной декларации…“ об отмежевании СССР от коминтерновской пропаганды».

Нейрат ответил Шахту: «Вчера во время личного доклада фюреру я говорил ему о ваших беседах с Канделаки и особенно о заявлении, сделанном вам от имени Сталина и Молотова… Я согласен с фюрером, что в настоящее время они (переговоры) не приведут ни к каким результатам… Совсем другое дело, если ситуация в России будет развиваться дальше в направлении д е с п о тизма на военной основе (разрядка моя. — И.Д.). В этом случае мы, конечно, не упустим случая снова вступить в контакт с Россией…»

Сталин конечно не был знаком с этим письмом. Иначе его непременно заинтересовали бы слова о «деспотизме на военной основе». Что это? Намек на заговор генералов? Или надежда на то, что Сталин откажется от услуг Коминтерна и союза с ним и твердо возьмет в свои руки власть в России, не пытаясь распространить ее на весь мир? Так или иначе, время для этого, по мнению обеих сторон, пришло два года спустя, в 1939 году.

И на этот раз попытка Канделаки закончилась ничем, о чем он личным письмом доложил Сталину. Он, в частности, писал: «До 16 марта мы никакого сообщения от Шахта не получали. 16 марта меня пригласил к себе известный Вам Герберт Геринг, который заявил: „…главное заключается в том, что немецкая сторона не видит в настоящее время различия между советским правительством и Коминтерном. Вследствие этого немецкая сторона не считает целесообразным продолжать переговоры…“

Это уже было прямым вызовом Сталину. Ни о каких дальнейших контактах речи быть больше не могло. Миссия Канделаки провалилась. Через две недели он был отозван в Москву и назначен заместителем наркома внешней торговли СССР. Но это было лишь отвлекающим ходом. Вскоре он был арестован и расстрелян.

Стремясь развеять слухи о советско-германских переговорах, утечку которых специально допустил Гитлер, 17 апреля 1937 года Литвинов выступил с официальным опровержением. «Мы не вели и не ведем… никаких переговоров с немцами».

Говоря о судьбе Канделаки, хочется напомнить древнюю английскую мудрость: «Когда монарх доверяет подданному государственную тайну, тот не должен удивляться, услышав по себе колокольный звон».

Вскоре после отъезда Канделаки из Берлина туда прибыл советник полпредства Георгий Александрович Астахов. С весны 1939 года он стал временным поверенным в делах СССР. Прошло всего чуть больше двух лет после резкого ответа немцев на миролюбивые зондажи Сталина, как Гитлер, видимо решив, что в Москве наступила эпоха «деспотизма на военной основе», вернулся к идее переговоров с Россией.

Знающий немецкий язык, общительный и интеллигентный Астахов стал человеком, через которого немцы могли направить русским необходимые сигналы. Случилось так, что его невольными «информаторами» стали важные мидовские чиновники: статс-секретарь Эрнст фон Вайцзеккер, заместитель заведующего отделом печати Браун фон Штумм, заведующий восточноевропейской референтурой Карл Шнурре. Немцы игнорировали полпреда Мерекалова, у которого Астахов вначале был простым переводчиком.

Шифровки с кратким изложением своих бесед с этими лицами, а иногда и с самим Риббентропом, Астахов слал Молотову. Одновременно Астахов направлял лично Сталину через дипкурьера полный текст бесед.

Из сообщений Астахова, которые он представлял, видна эволюция в высказываниях немецких представителей. Если в начале 1939 года они лишь намеками касались возможности улучшения советско-германских отношений, то уже 30 мая Вайцзеккер сделал Астахову прямое предложение о советско-германском компромиссе. В ту же ночь Сталин читал шифровку об этой беседе, а на другой день ее текст с резолюцией Сталина: «Вне очереди» был разослан Ворошилову, Молотову, Микояну, другим членам Политбюро.

С каждой новой встречей с немцами характер их высказываний становится все более «дружественным». Астахов регулярно информировал о них Сталина и Молотова, но вот что удивительно: Москва никак не реагировала. Сталин, видимо, обдумывал складывающуюся ситуацию. К тому же не надо забывать, что уже наступило лето 1939 года— время переговоров с английской и французской делегациями. Сталин выжидал.

Наконец, 29 июля 1939 года Астахов получил указание выяснить подробности германских предложений. Ему сообщили, что на основании его доклада Молотов будет вести переговоры с послом Шуленбургом в Москве.

2 августа состоялась беседа Астахова с Вайцзеккером и Риббентропом, о которой Астахов немедленно информировал Сталина. Она явилась решающим этапом в развитии событий 1939 года.

Риббентроп довольно подробно изложил германскую точку зрения на отношения с СССР, подчеркнув, что теперь, когда, по мнению фюрера, «национальные» идеи советского руководства начали преобладать над «интернациональными», наступила пора сближения между двумя странами. Он просил довести до Москвы германские предложения о проведении переговоров на высоком уровне, особенно подчеркнув их конфиденциальный характер.

19 августа, за 4 дня до подписания пакта, Астахов был отозван в Москву, теперь он не был нужен Сталину. Астахов был уволен из Наркоминдела, а 27 февраля 1940 года арестован. Ему предъявили традиционное обвинение в участии в антисоветском заговоре и работе на «иностранную разведку». Несколько позже уточнили: «на польскую (?) разведку». В июле 1941 года его осудили на 15 лет. Он умер в лагере в феврале 1942 года.

Кстати, Берия мог бы причислить Астахова и к своей «личной агентуре». В одном из прошений, направленном Астаховым из тюрьмы в ЦК и наркому Берии, Астахов, требуя справедливости, напоминал, что ему пришлось работать «под наблюдением» Берии, и он «обеспечил полную тайну переговоров с Германией с 1939 года». Более того, он даже напомнил, что был на приеме у Гитлера, факт, который не вошел в историю подготовки пакта.

Что следует из этого письма? То, что Астахов выполнял не только НКВДовские поручения и отчитывался перед самим Сталиным, но что он выполнял и поручения Берии (может быть даже в обход Сталина?). Конечно, такого свидетеля оставлять на свободе и даже в живых было нельзя. Так что и по нему прозвучал «колокольный звон».

Еще одним человеком, добросовестно пытавшимся выполнить конфиденциальное поручение Сталина, стал кадровый разведчик Рыбкин Борис Аркадьевич (Ярцев, псевдоним Кин, муж разведчицы и писательницы Зои Воскресенской) (1899—1947). В 1920— 1921 годах Рыбкин служил в РККА, с 1921 — в органах ВЧК— ОГПУ, с 1930 года — во внешней разведке. Под дипломатическим прикрытием работал в Иране, Финляндии, Швеции.

Примерно с 1930 года в Финляндии начали расти профашистские настроения, и сама страна все больше скатывалась к фашизму. Увеличивалось количество военизированных формирований, подавлялись малейшие проявления революционного рабочего движения. Постоянно поддерживались и нагнетались антисоветские настроения, чувство напряженности, ожидания смертельной угрозы «с Востока». Любой самый маленький конфликт раздувался прессой до необъятных размеров, постоянно следовали затрагивающие СССР обращения в Лигу Наций.

Широкое распространение получил лозунг «Великой Финляндии», призывавший, в частности, к присоединению к Финляндии огромных советских территорий. Раздувались шовинистические страсти.