Впрочем, полковник по-прежнему дышал ровно. Он тихонько похрапывал, будто жужжащая над цветком пчела, – и это было даже забавно. Грей медленно опустился на колени между своей койкой и матрасом полковника, подавив внезапное желание поцеловать того в ухо, уж больно манящим оно было: маленькое и ярко-розовое. Впрочем, через мгновение странный порыв развеялся, и Грей на четвереньках пополз к выходу. Цепи он обмотал полотенцем от горшка и марлей, которой Хантер перевязывал ему глаз. Однако все равно приходилось соблюдать осторожность. Если попадется, это будет скверно не только для него. Тогда Грей подставит Хантера и Дотти.

Весь день он прислушивался к тому, что происходит снаружи. Палатку сторожили два охранника, но сейчас они оба наверняка возле входа, греются у костра. Днем стояла жара, но к вечеру заметно похолодало.

Грей лег и торопливо прополз под холстиной, стараясь не слишком трясти палатку, хотя весь день то и дело пинал свой угол, чтобы теперь если кто и заметил содрогающиеся стены, списал бы это на обычную возню внутри.

Получилось!

Он позволил себе глотнуть воздуха – чистого, свежего, пахнущего листвой, – встал, крепко прижимая к себе кандалы, и тихонько побрел прочь от палатки. Бежать нельзя.

Недавно, когда Хантер к нему заглянул, а Смит как раз отлучился в уборную, у них вышел тихий, но очень жаркий спор. Хантер настаивал, чтобы Грей спрятался у него в фургоне. Он часто ездил в Филадельфию, все патрульные его знали и не стали бы лишний раз обыскивать. Грей был признателен доктору за помощь, но не мог подвергать его, не говоря уж о Дотти, такой опасности. На месте Смита он первым же делом запретил бы всем покидать лагерь, а вторым – перетряс его сверху донизу.

– Ладно, – сказал Хантер, оборачивая голову Грея длинным бинтом. – Может, ты и прав.

Он покосился на вход в палатку – Смит мог вернуться в любую минуту.

– Я оставлю в фургоне еду и одежду. Если возьмешь их, буду только рад. Если нет – Бог в помощь!

– Постойте-ка! – Грей схватил его за рукав, отчего кандалы шумно звякнули. – А как узнать, который из фургонов – ваш?

– О… – тот смущенно кашлянул. – У него… хм… разрисованы борта. Дотти купила его у одного… А теперь, Друг, надо отдыхать, – громко завершил он. – И хорошо ужинать. Никакого спиртного и поменьше двигайся. Не вставай слишком быстро.

В палатку вошел полковник Смит и, увидев врача, решил сам осведомиться о состоянии больного.

– Вам уже лучше, подполковник? – вежливо поинтересовался он. – Больше не испытываете желания разразиться песнопением? Если так, постарайтесь облегчить душу сейчас, прежде чем я отойду ко сну.

Хантер – который, конечно же, слышал вчерашнюю серенаду, – поперхнулся смешком, но успел взять себя в руки.

Грей и сам тихонько фыркнул, вспоминая негодование полковника – и представляя его ярость, когда тот обнаружит, что птичка упорхнула из клетки.

Он пробрался к краю лагеря, где держали мулов и лошадей, – их легко обнаружить по запаху свежего навоза. Фургоны стояли здесь же.

Небо было пасмурным, серп луны то и дело скрывался за бегущими облаками, в воздухе ощутимо пахло грозой. Вот и славно! Он, конечно, вымокнет до костей и замерзнет к тому же – зато дождь собьет погоню со следа, если его вдруг хватятся раньше утра.

В лагере за спиной тихо; Грей не слышал ничего, кроме собственного дыхания и шума крови в ушах. Фургон Хантера и впрямь нашелся легко, даже в темноте. Когда Хантер упомянул разрисованные борта, Грей решил было, что тот просто написал на нем свое имя, но на деле оказалось – речь о росписи, которой немецкие эмигранты обычно украшают свои дома и сараи. Когда облака разошлись, Грей понял, почему Дотти выбрала именно этот рисунок: в большом круге сидели две смешные птички, соприкасавшиеся клювами на манер влюбленных.

«Щеглы», – всплыло откуда-то из глубин сознания.

Говорят, эта птица символизирует удачу.

– Вот и славно, – прошептал Грей, забираясь в фургон. – Мне она пригодится.

Узел с вещами, как и обещал Хантер, лежал под сиденьем. Грей, провозившись с минуту, отодрал с ботинок серебряные пряжки, закрепив их вместо этого кожаным шнурком, которым обычно подвязывал волосы. Пряжки он оставил вместо свертка. Потом натянул потрепанное пальто, воняющее несвежим пивом и застарелой кровью, и взял шапку, где лежали две кукурузные лепешки, яблоко и небольшая бутыль воды. Отвернув край шапки, в лунном свете Грей прочитал надпись, вышитую белыми буквами: «Свобода или смерть».

Он шагал наугад: даже будь небо ясным, все равно Грей слишком плохо знал эти места и не мог ориентироваться по звездам. Цель его заключалась в том, чтобы как можно дальше убраться от лагеря Смита, не нарвавшись при этом на патруль ополченцев или Континентальной армии. С направлением пути он определится позже, когда взойдет солнце. Хантер говорил, что главный тракт лежит к югу – юго-западу от лагеря, примерно в четырех милях.

Беда в том, что человек, который прогуливается по тракту в кандалах, неизбежно привлечет к себе внимание. Впрочем, об этом Грей решил подумать позднее. А пока он нашел укромную нору меж сосновых корней, ножом, как мог, отрезал волосы, присыпал остриженные пряди землей, выпачкал в грязи руки и щедро размазал ее по лицу и волосам, прежде чем напялить свой фригийский колпак.

Изменив таким образом личину, Грей сгреб в кучу сосновые иголки, свернулся калачиком и свободным человеком уснул под шелест дождя, барабанившего по листьям.

Вспотевший, взъерошенный и распаленный после недавней стычки с Ричардсоном, Уильям прокладывал путь по переполненной улице. Что ж, его хотя бы ждет ночь в приличной постели – уже хорошо. Завтра он уезжает из Филадельфии с последними отрядами солдат, поедет за Клинтоном на север, а оставшиеся в городе лоялисты пусть спасаются как хотят. С одной стороны, Уильям испытывал облегчение, с другой – чувство вины. Впрочем, ему недоставало сил и дальше разбираться в душевной сумятице.

Вернувшись в квартиру, он обнаружил, что ординарец пропал, прихватив заодно лучший мундир, две пары шелковых чулок, полбутыли бренди и инкрустированную речным жемчугом двойную миниатюру: портреты его матери Женевы и ее сестры Исобель, его мачехи.

Это оказалось уже за гранью приключившихся с ним бед. Уильям даже не стал ругаться, просто сел на кровать, закрыл глаза и задышал сквозь стиснутые зубы, пока боль внутри не улеглась. Осталась лишь рваная пустота. Эта миниатюра была у него с самого рождения, он привык желать ей спокойного сна каждую ночь.

Уильям твердил себе, что это не важно, он все равно не забудет лица своих матерей – тем более дома, в Хелуотере, остались и другие портреты. Мачеху он помнил хорошо, а черты родной матери мог разглядеть в собственном облике. Невольно он заглянул в зеркало для бритья, висевшее на стене, – каким-то чудом ординарец его оставил, – и внутреннюю пустоту заволокло горячей смолой. Он больше не видел материнского образа и ее темных каштановых волос; теперь там отражался лишь чересчур длинный острый нос, раскосые глаза и широкие скулы.

Какое-то время Уильям глядел на это живое доказательство измены – после чего развернулся и вышел, чеканя шаг.

– К черту это сходство!

Он изо всех сил шарахнул дверью.

Уильяму было все равно куда идти, но через пару кварталов он столкнулся с Линдсеем и другими знакомыми офицерами, вознамерившимися от души повеселиться в свой последний вечер на улицах полуобезумевшего города.

– Идемте с нами, юный Элсмир, – позвал Сэнди, увлекая его за собой. – Давайте проживем этот вечер так, чтоб было о чем вспоминать долгими зимними ночами на севере!

Несколько часов спустя, созерцая дно опустевшего бокала, Уильям старательно размышлял, так ли нужны воспоминания, если их не помнишь… Он уже давно потерял счет выпивке. Да и товарищи, с которыми он начинал вечер, тоже куда-то запропастились… кажется