Яворский летал по всему миру с гастролями, видел сотню аэропортов, все они были чем-то похожи. Крупные точно. И все же в Домодедово была какая-то особенность. Отвечая всем современным требованиям и в дизайне, и в оснащении, и в услугах, этот аэропорт остался немного старомодным. В нем все еще витал дух прошлого, двадцатого века. Возможно, Аркадию так казалось потому, что именно из Домодедово он впервые улетал за границу, и было это в конце девяностых. Тогда ему едва исполнилось девять, а аэропорт как раз начали реконструировать…

Он купил кофе и присел на лавку, чтобы выпить его. Напиток, как и ожидалось, оказался дрянным. Сделав два глотка, Аркадий выкинул стаканчик в урну. Через час-полтора, в зависимости от пробок, он сможет себе позволить отменный капучино. И, пожалуй, пирожное тирамису. Яворский обожал сладкое, но вынужден был себя в нем ограничивать из-за склонности к полноте. В детстве и юности Аркаша был толстячком и только в двадцать лет смог избавиться от лишних тридцати килограммов. Сейчас он весил восемьдесят три при росте сто семьдесят шесть. Не Аполлон Бельведерский, но и не жирдяй. В одежде Яворский смотрелся весьма неплохо, особенно в концертном смокинге, но раздетым – безобразно: плечи покатые, сисечки, на талии «спасательный круг». По уверениям друга Рауля, не только неплохого виолончелиста, но и пауэрлифтера, свое тело в порядок Аркадий мог бы привести за несколько месяцев. А за пару лет вылепить из себя Аполлона Бельведерского, если его фигура так Аркаше нравится. По мнению самого Рауля, Аполлону не хватало мощи, и он стремился к сходству с Геркулесом. Наслушавшись приятеля, Яворский отправился в спортзал, нанял себе персонального тренера и честно сходил на четыре занятия. Собирался и на пятое, но, приготовив сумку, отбросил ее, взялся за скрипку и принялся репетировать. Нельзя размениваться. Музыка – дама капризная, ей нужно отдавать всего себя. За верность она вознаградит, наполнив собою. Играя, Аркадий чувствовал ее в себе. И это было похоже на магию. Водя смычком по струнам, Яворский колдовал. А тягая железки, тратил время и силы впустую. И зачем? Ради кубиков? Да наплевать на них. Лучше быть гениальным скрипачом с брюшком, чем неплохим виолончелистом с фигурой Геркулеса.

– Кого я вижу! – услышал Аркадий радостный возглас. – Самого Яворского!

Неужели узнали? Да, Аркадий был настоящей звездой классической музыки, скрипачом, собирающим полные залы консерваторий, лауреатом всевозможных премий, человеком, бывавшим на приемах у первых лиц государств и монарших особ, но широкой публике он был неизвестен. На улицах к нему подходили редко. Разве что в Вене, где он год выступал в знаменитом оперном театре.

Аркадий обернулся на голос и увидел мужчину примерно своих лет. Высокого, черноволосого, лучезарно улыбающегося.

– Гарри Поттер от музыки, – продолжил незнакомец. – У которого вместо волшебной палочки смычок…

Эти слова бальзамом пролились на душу Аркадия. Не лишенный тщеславия, он обожал дифирамбы. Комплименты воспринимал как должное. Они были приятны, но не будоражили. Получить заслуженную похвалу – это одно, а искупаться в восхищении – другое…

Все равно что сравнить аплодисменты с бурными овациями.

Поблагодарив улыбчивого брюнета за лестные слова кивком головы, Аркадий поинтересовался:

– Вы бывали на моих выступлениях?

– А как же! Посетил с десяток.

– О, как приятно…

Аркадий внимательнее посмотрел на брюнета. Внешность его показалась ему знакомой с первого взгляда. Теперь Яворский понял, что перед ним фанат. У классических музыкантов их было не так много, как у поп-исполнителей или даже оперных певцов, и все же они имелись. Своих Аркадий в лицо не запоминал, но, когда администратор сообщал, что с ним желает немного пообщаться преданный поклонник, позволял пропустить его за кулисы, выслушивал восторженные речи, благодарил, фотографировался, подписывал диск или программку… Бывало, что-то дарил. Ту же запись на устаревшем теперь носителе. Или цветы, если фанат – женщина.

– В каком городе вы ходили на мои концерты? – не сдержал любопытства Аркадий.

– В этом самом, – ответил брюнет и к улыбке прибавил смешок. Он от души веселился, и это уже казалось странным.

– В Москве? – зачем-то уточнил Яворский. Собеседник закивал. – Но я не выступал тут уже четыре года.

– А я почти двадцать лет не бывал на твоих выступлениях. Яворский, неужели ты меня не узнал?

Аркадий растерялся. Перед ним человек из детства. На кого-то похожий, но не узнанный.

– Какаша, ну ты даешь!

И тут все встало на свои места. Какашей Аркадия называл лишь один человек…

Володя Дорогин, он же Вовчик. Одноклассник Яворского и до поры лучший друг. Черная кошка между ребятами пробежала, когда обоим было по тринадцать. Парни поехали вместе в деревню. Нужник там был на улице. Представлял собой деревянный ящик, внутри которого была яма, обложенная досками. В нее Яворский провалился одной ногой, ступив не туда. Ухнул в дерьмо по колено. И Вовка был тому свидетелем.

Немая сцена.

Яворский вытащил ногу из теплой, тошнотворно воняющей жижи. По ней текло…

И тут голос бабушки:

– Аркаша!

Вовчик гоготнул:

– Какаша. – А затем уже серьезно сказал: – Иди к шлангу, мойся. Я за мылом сбегаю.

Для Аркадия это происшествие стало главным позором в жизни. Он пошел бы на лоботомию, лишь бы забыть его. Но даже спустя годы оно нет-нет да всплывало в памяти. Когда Аркадий волновался перед выходом на сцену и представлял себе самый худший исход, полный провал концерта, то видел себя стоящим по колено в дерьме. И на него смотрел не один человек, а сотни.

Возможно, если бы Вовчик знал, насколько серьезно Аркадий воспринял конфуз, приключившийся с ним, то не напоминал бы о нем. Но Яворскому было стыдно признаться в этом. Единственное, о чем он попросил, – это никому не рассказывать. Друг дал слово молчать, но в разговоре тет-а-тет употреблял прозвище Какаша, не считая его позорным. Вовчик и себя сыкуном называл. Причем прилюдно. Как-то он на спор за раз выпил два литра пепси, а потом на урок пошел. Там ему приспичило. Учительница позволила выйти не сразу. В итоге не добежал Вовчик до туалета, описался в коридоре. Свидетелей тому не было, и Аркадий на месте друга подсушил бы штаны и вернулся бы в класс как ни в чем не бывало. Когда никто не знает о том, что ты намочил трусишки, как грудничок, считай, ничего и не было. Но Вовчик посчитал произошедшее забавным казусом и растрепал о нем одноклассникам. Другого бы затравили потом, а Дорогину хоть бы хны, как был всеобщим любимчиком, так и остался.

После того конфуза Аркадий стал от друга отдаляться. Общаться с человеком, который может тебя назвать Какашей, не хотелось. Это все равно что вновь в дерьмо окунуться. Аркаша начал Вовчика избегать. Благо причина не видеться была – Яворский все больше времени посвящал музыке, а Дорогин – девочкам. Их пути разошлись. Но если бы Аркаша не стал Какашей, он ни за что не расстался бы с другом. Вовчика он обожал. Восхищался им. Считал избранным. Дорогину все давалось легко. Он был всесторонне развитым и отлично справлялся и с математикой, и с русским, играл и в футбол, и на гитаре, жарил вкуснейшую картошку и строгал лучшие скворечники, мог как следует задать хулигану и осыпать девочку комплиментами. Многие пацаны ему завидовали. И стремились сблизиться. Аркадий же Вовчику достался «в наследство». Мамы пацанов дружили с детства. Они жили в одном доме, учились в одном классе, поступили в один институт, вышли замуж за однокурсников, причем в один день. Но Дорогины, получив дипломы, переехали в Армению, откуда родом был отец новобрачной. Вернулись в Москву спустя девять лет с сыном, который должен был пойти в первый класс. Аркаше тоже было семь. Подруги, естественно, отдали детей в один класс, чтобы их сыновья продолжили традицию.

– Так что, узнал меня? – услышал Аркадий голос Вовчика и понял, что «завис», окунувшись в воспоминания.

– Вовчик.