Мысли!

Скажет мне кто-нибудь, почему вдруг я, всегда спокойный и уравновешенный, вижу порой, пусть только и на экране телевизора, проявление дикой нечеловеческой агрессии, но чувствую, как ладони мои начинают покрываться инеем? Ну? Кто?

Ты?

Ах, ты ж, зараза! Довольный-то! Наелся? Наелся, вижу. Радуешься, хвостом виляешь. Ладно, Лисицын, пойдём в парк. Справим походя твои естественные надобности… А мысли? Их бы так, да? Но, брат, увы, не получится.

А жаль…

Вот дед и умер.

Хоронили зимой, в не оттаявшую за короткое северное лето и наново, а потому ещё крепче промёрзшую землю. В минус тридцать по Цельсию. В общем, как, наверное, и положено хоронить заслуженного полярника.

Серёга деда любил очень. Хоть последние годы они практически и не виделись, но перезванивались постоянно. Да… жить на разных краях России – это вам не по левым-правым границам Бенилюкса какого-нибудь, Петропавловск от Архангельска, увы, не в часе полёта по гладкому, словно море в штиль, автобану…

Дед прожил долгую жизнь, интересную и насыщенную событиями. Почти полный век, шесть десятков лет из которого дрейфовал на льдинах, ходил на ледоколах и научных судах, изучая скудную фауну Заполярья. Редкие – в городе дед бывал нечасто – тягучие рассказы его, тогда ещё крепкого поморского старика, удивительно похожего на им же обожаемых Хемингуэя с его знаменитым персонажем, напоминали малолетнему Серёжке волшебные сказки. Истории о стылых скальных берегах, ледяных горах и сверкающих бескрайних равнинах, населённых пугливыми тюленями и склочными гагарами, ленивыми моржами и свирепыми белыми медведями-людоедами, о громадных китах, взламывающих льды своими толстокожими спинами, о весёлом и жизнерадостном человеке, которому всё нипочём – и лютая стужа, и безысходный мрак полярной ночи, и жуткие волны неласкового океана.

И вот деда не стало…

– Серёж, ты когда семью-то собираешься перевозить? – Они с мамой, держась, чтоб меньше скользить, как в детстве – за руки, шли с кладбища в самом хвосте редкой чёрной колонны, растянувшейся чуть не на километр.

– Если всё срастётся, то летом, мам, – ответил Сергей. – Ленке ж с Андрюхой надо учебный год закончить, да и у Натахи дальневосточный стаж капает. Это мне, пенсионеру, хорошо.

– Да уж, – даже не глядя на мать, он понял, что та улыбается, – кто бы мог подумать, что мой сын в сорок лет выйдет на пенсию? Чем заниматься-то решил?

Серёга остановился, стащил с рук вязаные варежки и, достав из кармана сигареты со спичками, закурил.

– Ну, дома уж точно сидеть не буду. На торговый пойду. Не возьмут капитаном, старпомом к Николаеву подпишусь. Он, кстати, предлагал уже.

– К Лёшке? – в голосе матери послышалось искреннее удивление. – Помощником к этому двоечнику?

– Мам, – Сергей, почувствовав, что та теряет равновесие, перехватил её за локоть, – мы с Лёхой друзья. И потом, люди ж меняются. Он когда двоечником-то был?

– Да ладно тебе, сын, шучу я, – отмахнулась мать. – Знаю я, что вы неразлей-вода, а Лёха твой – бравый кэп. Мы с его Таней недавно в очереди в сберкассу стояли, так она обмолвилась, что Николаев сейчас к Антарктиде под чужим флагом ходит. Под либертинским, что ли?

– Под либерийским, – поправил Сергей. – Мне-то какая разница, ма? Всё равно Лёха раньше июня в Архангельске не появится, у них сейчас горячка, навигация в полном разгаре. Мы неделю назад по скайпу трещали. Так что… ремонт, мам, ремонт, и ещё раз ремонт. Не повезу ж я семью в сарай.

– И то правильно, – они дошли до автобуса, остановились, – а мы с отцом тебе поможем. Ты не смотри, что старые, мы ещё…

– Какие ж вы у меня старые, ма?! – Серёга, обняв мать, прижал её к себе. – В возрасте, ма… Просто в возрасте…

Из кафе с поминок Серёга к родителям не пошёл, решив, что пора обживаться в своём новом доме. То есть, в незабытом ещё старом. Дед, добрая душа, оставил свою трёшку-сталинку в наследство любимому внуку.

Старенькая трёшка… Третий подъезд, третий этаж, номер тридцать три… Сплошные трояки. Как у Андрюхи, сволочонка этакого, в табеле. Надо б им вплотную заняться. В смысле, его воспитанием. Но… Но сначала – ремонт.

Закрыв за собой дверь – старую, филёнчатую, выкрашенную сто лет назад суриком, – Сергей переобулся в мохнатые меховые тапочки, дублёнку с шапкой бросил на протёртый до голой фанерной сути хромой от старости стул и прошёл в кухню.

Свет есть, газ есть, вода – и холодная, и горячая – тоже. Что ж, можно жить. Полы паркетные, дуб, такие на века. Достаточно отциклевать тоненько да лаком покрыть в пару-тройку слоёв. Ерунда. А вот с остальным придётся повозиться. Сантехника – дрянь. Под замену. Стены и потолки штукатурить надо. Кривые, словно пьяные черти равняли. Проводка… рабочая. Но её б тоже надо поменять – седьмой десяток дому, лучше подстраховаться, мало ли. Ну и обставляться, конечно, надо с нуля, не с Камчатки ж рухлядь везти. Нда-а… Мебель хреновая. Совковый постмодерн – рассыпается на запчасти, стоит к нему прикоснуться. Да и бытовую технику нужно. Плиту, стиралку, посудомойку, миксеры-бойлеры разные, микроволновки всякие – куда ж в двадцать первом веке без микроволновок?! Холодильник опять же…

Холодильник!

Забившийся в угол внушительной кухни старенький дедов «Полюс», – специально, что ли с таким названием выбирал, юморист хренов – гудел и трясся, словно буксир у причала. Рядом, лениво прислонившись к стене, стояла наполовину разложенная стеклопластиковая удочка с инерционной, как у спиннинга, катушкой. На леске, зацепленный за крючок повис желтоватый подсохший кубик свиного сала со шкуркой…

«Запомни, Серёга, – в голове громовыми раскатами вдруг зазвучал дедов бас, – кратчайший путь в Арктику лежит через…»

Серёге было лет четырнадцать, когда деда попросили на пенсию. Нет, не попросили, а натуральнейшим образом выперли. Сказали, мол, тебе Иваныч, уж за семьдесят, а ты всё во льды рвёшься. Имей совесть, дай дорогу молодым!

Дед тогда долго возмущался: «Чего я вам, танк поперёком дороги? Неуж я вашим молодым проходу не даю? Пущай двигают куда хотят. Но меня, братцы, не трожьте, а? Поймите ж вы, ребяты, Арктика для меня – и дом, и сама жизнь. Что мне в городе-то делать? Со старухами во дворец культуры на танцы бегать? По санаториям кататься? Да у меня здоровья на троих ваших бездорожных юнцов хватит. И сил ещё столько, что…»

Бабку Серёга не знал, та умерла ещё до его рождения. По-дурацки как-то. Жена полярника – и от воспаления лёгких. Летом. В Анапе.

Отцу ж в том самом году, когда деда на берег списали, квартиру новую дали, пришлось разъехаться – кто из нормальных людей от дополнительного жилья откажется? И остался дед совсем один. Сколько Сергей ни просил родителей не забирать его от деда со старой квартиры, те не позволили – ишь, чего выдумал, экзамены на носу, а они, два сапога – пара, всю успеваемость, с таким мучением заработанную, по рыбалкам профукают. Только волю вам дай.

Дед, впрочем, если и тосковал по любимой работе да по ставшему «выходным» внуку, печали своей никому не показывал. Устроился «вратарём» в автохозяйство, новым хобби обзавёлся – начал по самоучителям и схемам из журналов разную технику паять-собирать. Приёмники транзисторные, магнитофон катушечный, чтоб любимого Высоцкого слушать, даже компьютер смастерил, выпилив всю наружную облицовку из пятислойной фанеры, кнопки ж для клавиатуры вырезал из разделочной доски красного дерева. Правда, компьютер тот включился лишь раз, минуты через три задымился и благополучно сдох. Но корпус был… «Роллс-ройс», а не корпус! Лёха Николаев, когда с Серёгой к его деду однажды зашёл и это чудо увидел, неделю спать от зависти не мог. Кто ж ему, болезному, скажет, что агрегат-то нерабочий?

Серёга, почти безропотно уйдя с родителями на новую квартиру, таки выторговал себе нерушимое право на субботние ночлеги по старому месту жительства. Не без дедовой, конечно, помощи.