— Ну, ну, милка! Все будет хорошо. Вот увидишь. Приличная из тебя выйдет лошадь. Работящая и безответная…

Дема окликнул меня и, когда я подошел, сердито сказал:

— Хватит нежничать. Передай кобыленку Мишке. А сам становись за плуг…

Опять все ясно. Третьячку можно не запрягать час, другой. Да и жара спадала. Лошаденка уже не будет капризничать. А до конца ходить за плугом у Мини — кишка топка. Вот и упросил брата. Но я опять ничего не сказал и пошел за плугом. Противна была собственная безропотность. Но ничего другого не оставалось. Дема мог бы снова предложить мне убираться на все четыре стороны. А то и сам прогнал бы. И отцу наврал бы, что я отказался работать. А кому бы поверил Петр Фомич, батраку или родному сыну?

Голод нудно сосал под ложечкой. Но руки крепко держали плуг. Все так же отваливался подрезанный лемехом лоснящийся пласт чернозема. Чья это была десятина? Какого безлошадника? И сколько их будет, таких бедняцких десятин? Все до одной мы засеем пшеницей и рожью. Осенью соберем с половины этой земли урожай и свезем в лапонинские амбары. А из амбаров хлеб этот по весне будет продан тем же беднякам. Только втридорога. Да, так оно и будет. Но все же добывать эти бедняцкие деньги теперь им приходилось куда труднее, чем раньше. Раньше только батраки работали на их лошадях. Теперь же и самим приходилось лямку тянуть. Значит, не все теперь можно делать чужими руками.

Но мне недолго пришлось работать у Лапониных. Однажды в поле появилась знакомая фигура. Это был Симонов. И держал стопы он не куда-нибудь, а прямо к нам.

Я развернулся в конце загона и остановил лошадей. Хотелось, чтобы Дема, пахавший впереди, ушел подальше. Но тот тоже остановился. И, прислонившись спиной к ручке плуга, принялся свертывать цигарку. Это не сулило ничего хорошего, и я бросился было навстречу Симонову.

— Не сметь без спросу! — грозно крикнул Дема. — Не у себя дома…

Размахивая парусиновым портфелем, Симонов подошел ко мне и рукавом вытер пот со лба.

— Это что ж такое, а? — сказал он, не поздоровавшись. — Секретарь ячейки — и батрачит у кулака. Как же ты решился на это? Да знаешь ли ты, что у всего Ленинского комсомола уши горят от стыда за тебя?

Дема медленно приблизился к нам и мрачным взглядом смерил Симонова с головы до ног.

— А ты кто такой? И какое имеешь право соваться?

В свою очередь, Симонов пренебрежительно оглядел Дему.

— А ты кто такой, чтобы соваться в чужой разговор?

Дема сжал кулаки и выгнул багровую шею.

— Я тут хозяин. И не позволю проходимцу…

— Осторожней на поворотах. А то брякнешься, хозяин.

Дема шагнул к Симонову.

— А ну, проваливай… — Он матерно выругался. — А то дам в зубы…

Я стал рядом с Симоновым, Глаза Демы полезли на лоб. Но тотчас снова спрятались в глазницах, закрылись припухлыми веками. Обернувшись к телеге, он вдруг заорал:

— Ми-иш-ка!

Будто оглушенный, из-за телеги выскочил Миня. Спросонья ошалело уставился на нас.

— Топор! — крикнул Дема. — Я их… в душу мать! В землю закопаю. Никакая гыпыу не отыщет…

Я со страхом смотрел на Дему, Мускулы на волосатых руках у него бугрились. Темное лицо перекашивалось в злобе. Он рывком вырвал из рук трясущегося Мини топор и поднял над собой.

— Вот я вас!..

В ту же минуту Симонов вынул браунинг и направил его на Дему.

— А ну, подходи, гад! Попробуй, кулацкая морда! Посмотрим, кто кого закопает!

Сразу побелевший Дема опустил топор.

— То-то! — усмехнулся Симонов, пряча пистолет. — Молодец на овец. Сволочи! Подождите, мы вам покажем… — И приказал мне: — Пошли, Касаткин. Теперь-то уж тебе нечего тут делать…

Я подобрал на обочине пиджак и побежал за Симоновым. Он шел скорым шагом, широко размахивая портфелем. Долго молчал, будто обдумывал случившееся. А потом с гневом сказал:

— Кровососы! Когда только мы избавимся от них? — И, повернувшись ко мне, заметил: — Своим поступком ты оскорбил Ленина…

Его слова громом поразили меня.

— Как Ленина? Почему Ленина?

— Ленин ненавидел кулаков, — продолжал Симонов. — И считал их злейшими врагами Советской власти. Они ежечасно, ежеминутно порождают капитализм. И притом в массовом масштабе. Понимаешь? А ты пошел в услужение к кулаку. Ты, комсомолец, вожак Ленинского комсомола! Да это оскорбление Ильича!..

Оскорбить Ленина! Это уж действительно слишком. Но откуда же мне было знать, как Ленин относился к кулакам? И что было делать? Ведь семья в долгах у этого Лапонина. А кто ж их отработает. Мать? Старый отчим? А выплатить нечем. Как же быть?

Заметив мое понурое настроение, Симонов успокаивающе сказал:

— Не падай духом. И не теряй классовое чутье. А сейчас идем домой. Сам переговорю с родителями и постараюсь убедить их…

Мать очень боялась начальства. Испугалась она и Симонова. А когда узнала, что случилось, расплакалась.

— И что же нам теперича делать? Чем расплатиться с Лапониным?

— А ничем не расплачивайтесь, — посоветовал Симонов. — Вы ничего не должны ему. Конечно, — подтвердил он, когда мать растерянно глянула на него. — Он и так слишком много драл с бедняков. Хватит эксплуатации.

— Да он же нас к ответу потянет, — снова запричитала мать. — Судом засудит.

— Пусть только попробует, — сказал Симонов. — Мы его самого скоро засудим. Хватит этому кулачью измываться.

— А ты не убивайся, Параня, — ласково обратился отчим к матери. — Товарищ правду сказывает. Мало ли силов ты на них положила? И ежели по совести, то не ты, а они тебе должны… А Хвиле и впрямь негоже у них работать. Как-никак, а он все же выборное лицо…

Меня обрадовало заступничество отчима. Все, что угодно, только не работа у Лапониных. После того, что случилось, они угробили бы меня. А кроме того, не мог же я и дальше оскорблять Ленина. Но я ничем не показал своих чувств.

А Симонов изо всех сил старался успокоить мать и отчима. Их сыну оказано большое доверие. Оправдать его надлежит с честью. Что же касается оплаты за труд… В нашем обществе всякая работа должна оплачиваться. Со временем будет оплачена и работа секретаря комсомольской ячейки.

— Я вот как раз собираюсь переговорить об этом в вашем сельсовете, — говорил Симонов. — Чтобы подыскали ему что-либо платное по совместительству. У нас многие секретари разные работы совмещают…

Мать вытерла красные глаза, глубоко вздохнула и предложила нам пообедать. Она поставила на стол чашку борща, положила перед каждым по краюхе хлеба. А когда мы дружно разделались с борщом, потолкла пшенной каши и полила ее молоком. За несколько дней я впервые почувствовал себя сытым. И Симонов заметно повеселел. Он принялся уверять мать и отчима, что скоро жизнь изменится к лучшему и что бедняки получат от государства серьезную помощь.

— Да, да! — восклицал он так, как будто государственная помощь уже была не за горами! — А как же иначе? Ведь государство-то у нас рабоче-крестьянское!

Мать слушала Симонова и напряженно думала. Это видно было по ее лицу, собиравшемуся в густые и мелкие морщинки. Она боялась не только начальства, а и бога. Даже бога больше, чем начальства. А бог, как она верила, велел возвращать долги. И потому-то, снова тяжело вздохнув, она сказала отчиму:

— Придется, отец, последних овечек на базар везти. Послезавтра как раз суббота. Погонишь вместе с Дениской…

После обеда мы отправились в сельсовет. Симонов решил поговорить с комсомольцами.

— Важное дело затевается. Всем засучить рукава придется…

По дороге к нам присоединился Костя Рябиков, высокий и сухопарый хуторянин. На Карловке он был единственным коммунистом и выполнял обязанности уполномоченного сельсовета. С Симоновым, которого знал, Рябиков поздоровался дружески, а на меня глянул со строгим осуждением.

— Ты что же, на все лето к Лапонину подрядился?

— Уже все кончено с Лапониным, — ответил за меня Симонов. — Только что я вырвал его из кулацких когтей. И с родителями вопрос этот уладил. Так что вот так. Будет он теперь заниматься комсомолом. И может быть, еще каким-нибудь делом…