Катерина в большом волнении вернулась домой, когда уже стемнело. Включив свет, она увидела мать, сидящую на кухне, в темноте. Ее стеклянный взгляд был устремлен на настенные часы. В какой-то момент Кате даже показалось, что она умерла. В руке, безвольно лежавшей на коленях, была записка, где ее дочь подробнейшим образом рассказала все от самого начала до самого конца, надеясь, что мать, как женщина, поймет, что ее обманули и предали. Она же просто любила и верила.

– Мам, мамочка! Прости меня! – слезы брызнули из глаз. – Прости, я не хотела, чтобы так получилось! Он обманул меня! – Катя бросилась к матери. Рухнув перед ней на колени, начала целовать ее руки, ноги, сапоги, которые Зинаида Степановна не успела снять.

– Мамочка, не молчи, пожалуйста! Прости меня-ая-ая-ая! Мне не кому больше рассказать! Я виновата сильно перед тобой! Виновата во всем! Прости меня! Прости-и-и-и-и… – Катя рыдала во весь голос.

Ее боль, страдания, страхи, отчаянье – все вырвалось на свободу каким-то животным звуком раненой волчицы. Она выла как зверь, загнанный охотниками на отстрел.

Мать посмотрела на нее невидящим взглядом.

– Шлюха… Я родила шлюху, которая раздвигает ноги, как только увидит мужика… Зачем я родила шлюху? Господи! За что?! За что?! За что?! И так жизнь без продыху. За что ты так со мной, Господи?! – она резко встала, отшвырнув Катю на пол.

Пошла в спальню. Вышла из нее, держа в руке армейский ремень отца с тяжелой медной пряжкой. Дальше Катя плохо помнила. Мать, не произнося ни звука, наносила удары, даже не глядя, куда бьет. Молча. Жестоко. Беспощадно. Больно было только вначале. Удары сыпались один за другим, в разные части ее тела. Катя не защищалась. Она хотела умереть. Умереть и больше никогда не видеть ничего и никого. При очередном ударе, массивная пряжка угодила Кате прямо в висок. Мир померк, заваливаясь набок, и растворился в темноте. Катя потеряла сознание.

Очнулась, когда уже была ночь. Она лежала в своей постели, в верхней одежде и сапогах. При каждом движении боль пронизывала все ее тело. Губы распухли, нос не дышал, лицо как будто стянуло пленкой. Дикая головная боль не давала возможности сфокусировать взгляд. Перед глазами все плыло и кружилось. Кое-как повернулась на бок. Ее тут же вырвало, прямо на подушку. Сил не было даже приподнять голову. Катя попыталась сползти вниз, но опять отключилась.

* * *

Утром, Зинаида Степановна сидела в приемной директора, ожидая его прихода.

– Доброе утро! Что-то случилось, Зинаида Степановна? – настороженно спросил директор. Он сильно не любил такие неожиданные визиты.

– Доброе утро, Иван Петрович! Нет, ничего особенного не случилось. Я тут заявление принесла.

– Да?! – еще более подозрительно посмотрел на нее директор.

– Да. Катя заболела. Ей прописали постельный режим. Не знаю, сколько это продлится. В любом случае хочу забрать ее документы. Переведу на домашнее обучение, в другую школу.

– Зачем же в другую? Она и у нас может учиться! А что с Катюшей такое? Что-то серьезное? – Иван Петрович озабоченно покачал головой.

– Не смертельное. Не хотела бы давать повод для слухов, сами знаете, какие у нас люди работают! – с этими словами Зинаида Степановна протянула ему листок. – Пожалуйста, не нужно об этом никому рассказывать! Пусть все думают, что Катюшу приняли в лицей. Давайте скажем, что я договорилась о ее переводе.

– Хорошо, хорошо! Как скажете! – Иван Петрович поставил свою резолюцию и вернул ей заявление.

– Спасибо вам! – Зинаида Степановна резко повернулась и стремительным шагом вышла из кабинета.

* * *

Катя проснулась от ударов молотка в дверь. Резкая боль ушла, но голова еще кружилась, и шумело в ушах.

– Что ты делаешь? – слабым голосом спросила она у матери.

Та с остервенением прибивала гвоздями щеколду с наружной стороны ее двери.

– Заткнись, шалава! Заткнись, иначе следующий удар будет тебе по голове, – мать посмотрела в ее сторону. Ее глаза горели безумием, помноженным на ненависть и отвращение.

Покончив с щеколдой, Зинаида Степановна, принесла ведро воды с тряпкой и чистое постельное белье.

– Вставай, шлюха! У тебя пятнадцать минут, чтобы убрать здесь все! Если я зайду и увижу хоть соринку, я изобью еще сильнее! – ее лицо исказила гримаса бешенства. – Тебя, сволочь, нужно было бить прямо с рождения! Чтоб ты сдохла, сучка!

Дверь захлопнулась, и Катя услышала звук задвигающейся щеколды.

Нужно встать. Пожалуйста, Катюша, давай встанем. Давай, встанем, уберемся и опять ляжем отдыхать.

Катя пыталась договориться со своим телом, которое напрочь отказывалось ее слушаться. И только страх новых побоев дал какие-то невероятные силы принять вертикальное положение. Но тут же Катя опять завалилась на бок. Голова сильно кружилась, ее тошнило, сознание держалось на одном волоске. Она сползла с кровати, стянув простыню с одеялом на пол. Двигая белье впереди себя, доползла до ведра. Приподнявшись на одной руке, другой стала умывать лицо, смывая запекшуюся кровь вперемешку с рвотными массами. Стало полегче. Вода немного освежила.

Она опустила тряпку в воду. Но сесть прямо никак не удавалось. Пришлось прилечь на бок, вынуть тряпку, пытаясь держать ее над ведром. В следующее мгновенье сознание вновь покинуло ее.

* * *

Прошло две недели.

– Собирайся, шалава. Едем в гинекологию, – в голосе Зинаиды Степановны уже не звучало угрозы. Холодный как лед, он вызывал у Кати только мороз по коже.

– Надеюсь, ты не будешь никому рассказывать эту уродскую историю про Леонида. Говори что хочешь, его не трогай, поняла? – мать схватила Катю за волосы и резко развернула ее голову к себе. – Поняла, я тебя спрашиваю?

Ужас от остекленевших материнских глаз сковал Катин язык.

– П-п-п-поняла… – с трудом выдавила она.

* * *

Операцию назначили на двадцать пятое марта, при условии, что оба родителя подпишут согласие на искусственные роды.

Это было еще одно испытание, которое Катя должна была пережить…

Глава III

Ваниных родителей не стало через неделю после его рождения. Неудивительно, что эта нелепая авария кардинально изменила если не всё, то очень многое в его жизни.

Бабушка, Настасья Акимовна, осталась тогда единственным родным в его жизни человеком. Она бесконечно любила Ваню и неустанно о нем заботилась. Его становление личности проходило в традициях дореволюционной России со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ваня с детства сторонился шумных мальчишеских компаний. Повзрослев, не изменил свое отношение и к веселым юношеским. При этом никогда не чувствовал себя изгоем среди сверстников.

Настасья Акимовна прививала ему бережное отношение к слову, любовь к красивой русской речи, обучая его ораторскому искусству.

«Дурно говорить, должно бы считаться для интеллигентного человека таким же неприличием, как не уметь читать и писать, и в деле образования и воспитания обучение красноречию следует считать неизбежным», – Настасья Акимовна с удовольствием цитировала Антона Павловича. Она просто боготворила классика, ценила за исключительный ум и силу слова, и стремилась передать свои предпочтения Ване.

У нее получилось. Знание основ красноречия позволило ее внуку стать искусным оратором уже в юные годы. Превосходно владея словом, Иван, безусловно, обращал на себя внимание, вызывая заметный интерес к своей персоне.

И тем не менее лучше всего он чувствовал себя в «бабулином кабинете».

Домашняя библиотека, собранная Настасьей Акимовной с безграничным благоговением к русской культуре, занимала две стены самой большой комнаты в их малогабаритной трехкомнатной квартире. В комнате, кроме книжных стеллажей был еще дубовый стол, покрытый зеленым сукном, и два старинных кожаных кресла. На краю стола красовалась антикварная настольная лампа.

Вечерами оба любили засиживаться в этой комнате с чашкой ароматного чая. Читали, обсуждали книги и статьи, размышляли вслух на любые темы. Делясь своими мыслями о жизни и ее смысле, Настасья Акимовна будоражила и сильно восхищала детский разум Ивана, который в ярких красках представлял себе все рассказанное бабушкой. Знаковые события эпохи того столетия отложились в сознание подрастающего внука уникальным сводом правил, который в последствии стал основой его характера.