— Как вопросы могут свести с ума? — спросил Ломпатри.
Гвадемальд не ответил. Он пристально всмотрелся в лицо Ломпатри, будто бы искал в нём признаки какой-то болезни. Отвернувшись, он снова ударил коня по бокам. Его дряхлая кобыла трусцой побежала по едва-заметному волоку, прочь из ненавистных Дербен.
Войско Гвадемальда загремело железом доспехов и заскрипело колёсами тяжёлых обозов. Толпа стала медленно вытягиваться в длинную череду людей, следующую за своим господином. Безмолвно, опустив головы, люди зашагали прочь, оставляя красную палатку на растерзание холодному осеннему ветру.
— Неужели вопросы могут свести человека с ума? — спросил Ломпатри неизвестно кого, глядя на тёмные спины уходящих воинов. — Разве в этом есть хоть какой-то смысл?
Ломпатри с некоторое время думал об этом, но потом, усилием воли, отбросил странные мысли. Никто и ничто не завладеет его рассудком. А нуониэль никогда не вспомнит того, что случилось несколько недель назад.
Перед тем, как вылить на себя традиционный утренний ушат холодной воды, Ломпатри последний раз глянул на вереницу удаляющихся людей. «Караван гробов», — подумал Ломпатри, и направился к своей скрипучей повозке.
Глава 5 «Именем короля»
Пятеро крестьян ползали на карачках по холодной земле, и что-то выискивали среди мшистых кочек. Они аккуратно опускали колени в серый мох, проверяли, во что упираются их локти, перебирали пальцами тугой лишайник и всматривались в землю столь пристально, что даже не заметили скрипучей телеги, подкатившей совсем близко.
Перед путниками раскинулся обычный дербенский вид. Деревенька, рассыпавшая косые хатки на седом холме прямо за ползающими крестьянами, навивала уныние: домишки обветшали, плетни завалились, грядки скрыл зачахший пырей. Крайние срубы осели в землю по самые крыши. Были и пожарища, заставляющие своими чёрными пятнами представлять огонь, ужас, хаос и слёзы. Белые печи, очищенные дождём от гари, как кости сияли на солнце посреди чернеющих обломков прерванной жизни.
Откуда-то появился пастушок в драной рубахе и потёртых лаптях. На голове у него сидела невероятных размеров шляпа из соломы. За собой он вёл корову с торчащими во все стороны костьми и вспучившимся от голода брюхом. Увидев путников, пастушок будто в землю врос. Глядел он на незваных гостей такими пустыми глазами, что казалось, у его коровы во взгляде больше мысли, чем у него самого. Ломпатри и Закич, как обычно, ехали верхом. За ними шли две вьючные лошади и ещё одна, что тянула телегу. Там, среди скарба, расположились Воська и Нуониэль. Все путники устали от холодного ветра и косого солнца, ползущего над горизонтом, и готового вот-вот скрыться за далёкой горной грядой. От земли тянуло предвечерней прохладой. Ноги в стременах мёрзли, а плечи под косыми солнечными лучами покрывались испариной.
Пастушок бросил свою корову и побежал с дороги на луг, где пятеро ползали на карачках в непонятных поисках. Он коснулся одного из крестьян и указал на путников. Уже через миг все крестьяне поднялись с колен и вперили взоры в столь дивное диво: изгнанный рыцарь, его коневод, старый слуга и ветковолосый попутчик.
Некоторое время обе компании, крестьяне и путники, стояли и глядели друг на друга.
— Это простой народ, — сказал Закич рыцарю. — Чтобы здесь сладить, нужны особые дарования.
Закич выкатил вперёд и, подняв руку, крикнул селянам:
— Сил в помощь!
Те не ответили. Один из них шепнул что-то пастушку, и тот рванул вверх по холму в деревню. Остальные тихонько попятились назад, готовые в любую секунду засверкать пятками.
— Стой уже! — осадил рыцарь Закича. — Твоими дарованиями только посадным девкам головы кружить. Воська, пойди ты.
Воська спрыгнул с телеги и босиком засеменил по острой траве к крестьянам, тихонько отступавшим к деревне. Вероятно, приняв старого слугу за такого же простолюдина как и они, деревенские замешкали и решили всё же дождаться посланника. Несколько минут они толковали. Слуга рыцаря чесал затылок, пожимал плечами и махал в сторону телеги. Тот с кем он вёл беседу, поглаживал бороду и лоб, указывал куда-то далеко на север, потом на юг. Вскоре, на холме появились ещё люди. Они глядели вниз прячась за домами, редкими деревьями и уже потерявшими листву кустами смородины. Переговорщик от крестьян вдруг стал оглядываться по сторонам, как будто бы высматривая кого-то. Заметив пастушка, который оставил корову в поле, а сам стоял теперь наверху на холме у одной из сгоревших хат, крестьянин-бородач выругался. Пастушок спешно спустился к бородачу и получил от того затрещину. Переговорщик отчитал мальца за то, что тот оставил корову без присмотру. Пришлось пастушку отправиться за животным. А Воська перекинулся с крестьянином-бородачом ещё парой слов и засеменил обратно к своему хозяину. Крестьяне же поспешили обратно на холм в деревню.
— Не серчайте, господин, — сказал подбежавший к телеге слуга, тяжело дыша, — простые люди, пугливые. Много бед вытерпели. Не знают, как встречать господ надобно. Растолковал я, что к чему и теперь всё будет в порядке. Поедемте в деревню. Только вы уж с них не взыщите.
— Иметь пункт назначения — это, конечно, хорошо, — сказал Закич, как они тронулись. — Но вот зачем мы здесь?
— Припасов раздобудем, — нехотя ответил Ломпатри.
— Раздобудем или купим? — с подозрением спросил Закич.
— Пошути мне тут, коневод, — нахмурился рыцарь.
— Значит купим! Стало быть, золото у нас есть! А я думал и нету вовсе. Жалования-то уже сколько не получал. Али хищный Сирин дал? — спросил Закич, имея в виду рыцаря Гвадемальда.
— А вот возьму и продам медальон, — странно щурясь одним глазом, сказал Ломпатри.
— Медальон? — удивился коневод, и повернулся к лежащему на телеге нуониэлю. — Слыхал, зверушка! Сподобился! В конец изголодал, господин багородненький! Погоди, Ломпатри, ты что — серьёзно? Да я всё то жалование, что ты мне задолжал, готов на кон поставить против того, что ни в жизни не продашь! Молви! Как воды в рот набрал!
Путники въехали в деревню под пристальными взорами любопытных жителей, высыпавших на улицы, глядящих из окон и прячущихся за срубами. Отсюда, сверху, Дербены выглядели более живописно, нежели с луга у подножья холма. А над темнеющей полоской леса на севере, возвышались сизые скалы странной формы. Они совершенно не походили на те далёкие серые вершины, видневшиеся ещё дальше. То был Дербенский Скол. Сколько до него дней пути, ни Ломпатри, ни Воська, ни Закич прикинуть не смогли. Да и сейчас, среди всех этих незнакомых крестьян, далёкий Скол всё ещё казался небылицей, а не чем-то настоящим, имеющим какое-то существенное значение.
В отличие от своих спутников, Ломпатри нисколько не страшился местных. Воська и Закич старались держаться спокойно, но в глубине души им было не по себе. Напутствие Гвадемальда, которое тот дал перед самым отъездом, не давало покоя. Вопросы, сводящие людей с ума, казались коневоду и слуге сродни волшебству, которое нельзя понять простым смертным, но которое столь могущественное, что не подчиняется никаким законам этого мира, в том числе и законам добра и зла. Если на поле перед деревней это волшебство ещё казалось чем-то нереальным, то теперь, въезжая в страшное, обезображенное пожарищами поселение, голос рыцаря Гвадемальда в головах путников повторял своё зловещее напутствие вновь и вновь. А сами слова его приобретали почти что живой смысл, встающий в воображении мрачным чудовищем, тянущим из древней бездны свои противные щупальца. В такой гнетущей атмосфере скалы, рухнувшие с небес и видневшиеся теперь над далёким лесом, не выглядели чем-то зловещим, а оставались просто бездушными камнями.
В том, что Ломпатри не возьмёт два раза вправо и не покинет провинцию, Закич и Воська не сомневались. Лёгкой жизни с этим господином они уже не ждали. Ведь сам рыцарь к прощальным словам Гвадемальда отнёсся как к суеверию моряка, слишком долго бороздившего неспокойные воды Сарварского моря. По разумению Ломпатри, Гвадемальд всего лишь устал. Тяготы походной жизни и постоянное беспокойство за умирающих людей долгое время вели его разум тропой отчаяния и тьмы. Неудивительно, что во всём он стал замечать волшебство, проклятие и безысходность. Эти жалкие, напуганные оборванцы вызывали у Ломпатри только неприязнь. Он мог часами сострадать лишениям Гвадемальда, которые тот терпел по вине разгула войны и беззакония. Сочувствовать же черни изгнанный рыцарь и не думал. Для него эти люди — не больше чем дождевые черви, выползающие после летнего дождя на мощёные дороги в его фамильном замке. По крайней мере, смотрел он на них именно так.
