Фомич опять принялся отбегать в стороны, знаками манил за собой Федора Андреевича, при-гибаясь, крался по кустам, замирал и опять крался, кому-то подсвистывая. Потом и вовсе исчезал в глухомани, и тогда подолгу от него не было ни слуху ни духу, так что Федору Андреевичу, остав-шемуся стоять на просеке, приходила мысль плюнуть и то ли идти дальше одному, то ли повер-нуть обратно. Но вот Фомич неожиданно вынырнул из чащобы и, поправляя сбившуюся набок шапку, ликующе оповестил:
- Какой чечет! Какой чечет был! Зря не пошел.
Федор Андреевич не знал, что такое "чечет", а тот, все еще азартно горя глазами, тараторил:
- Во так да! Лед стал, а чечет все крутится, не отлетает. Не иначе, зима теплая будет. Давай на то воскресенье с тенетками наедем? Поскрадываем чечета. Веселая охота! У меня дома двенад-цать клеток, считай, оркестр Большого театра, а чечета никак не заловлю...
И, заметив, как Федор Андреевич нетерпеливо взглянул на часы, чуть ли не рысцой припус-тил по дороге.
- Сейчас, сейчас добежим...- задышливо хватал воздух Фомич.- Вот незадача: и на речку охота, и в лесу красота. Я дак до всего жадный, уж и жаден! Не знаю, как и помирать буду. Даже жалко оставлять все это.
Федор Андреевич грузно сопел, стараясь идти вровень со своим суетливым напарником, а тот, едва выровняв одышку, уже опять докучливо кричал под ухом:
- Я тебе расскажу, чтоб не скучно было... Возвращаюсь я, понимаешь, из лесу. Прошлым летом, в августе месяце. В городе жара, духота, против лесного воздуха сразу заметна разница. Иду по той улице, что к рынку. А там, возле рынка, и того пуще: люд роем, машины, фургоны, бензинище, пылюка. А тут еще от мясных рядов тяжело так повевает... После леса, благодати-то вольной, все это свежему человеку сразу чуется. Да-а... А против рынка - может, знаешь,домок жактовский, двухэтажный. Ну а стоит он не в красную линию, а чуть отступя, так что между домом и улицей еще пространство есть, и то пространство штакетником огорожено. А за штакетником три, не то четыре деревца, и такие они жалкие, такие серые от пыли, да еще между ними веревка протянута, сохнут чьи-то штаны с вывернутыми карманами. И сам дом весь пылью запорошен, давно дождей не было - крыша серая, окна мутные. И, понимаешь, сидит на скамееч-ке старик. Восковой уже, глаза запали, на усохших плечах теплый платок с бахромой. А я того старика знавал: Бусов Егор Филиппович. Когда-то геройский мужик был, служил егерем. Останав-ливаюсь у заборчика, здороваюсь, спрашиваю, как она, жизнь. Ничего, говорит, помаленьку. А голос трудный такой, немощный - восемьдесят четыре года. Вот, говорит, вышел прогуляться на природу, подышать свежим воздухом. А то дома духота невозможная. Гляди, как! - покрутил головой Фомич.- Егерь! Каких-никаких лесов исходил. А теперь ему три дерева со штанами на веревке - тоже вроде леса, тоже природа. Во как земля-то с овчинку стала!
Федор Андреевич промолчал.
- Дак мы с тобой, если подумать, тоже последние годочки бегаем. Кончается, брат, наша пружина, завод на исходе. Тик-тик, да и остановимся, а? Тогда тряси, не тряси...
Фомич засмеялся и, семеня рядом, вопросительно заглянул в морозно-красное лицо Федора Андреевича, как бы оценивая, сколько еще осталось в нем этой самой пружины.
И опять Федор Андреевич ничего не ответил. Разговор этот был ему неприятен. И, должно быть почувствовав молчаливую сухость своего напарника, Фомич затих. Стало слышно, как скребла дорогу, ворошила листья его пешня.
На открывшейся опушке, такой же взъерошенной и диковатой, как и сам лес, где среди всякой пожухлой травяной всячины густо порос репей, вызревший рыжими папахами, кормились щеглы - веселые, никогда не унывающие пичуги. Словно беспечные гусары, в одинаковых, ловко скроенных мундирчиках, с позолоченными знаками отличия по надкрыльям, они со стеклянной звонцой переговаривались в репьях. Неожиданно вспугнутые, щеглы, так же весело и беспенно, будто нисколько не сожалели о прерванной пирушке, волнистым аллюром помчались над уремой.
- Видал?! Ну, сорванцы! Ну, артисты! - приостановился Фомич, и глаза его светились восхищенной жадностью.- Чистые сувениры!
4
Дорога круто свернула вправо, и лес внезапно закончился береговым обрывом с рыжей сте-ной камышей у самой кромки. Река сверкала на солнце молодым бесснежным перволедком, но уже в нескольких метрах от берега была открыта и черна. Ничем не сдерживаемый ветер гудел и завывал в речном ложе, как в подворотне, трепал камыши и гнал против течения поспешные, бес-порядочные волны. Свинцовые, с прозеленью, валы, захлестывая теснившие их забереги, неистово глодали хрупкий, истончившийся лед, выплескивали и снова слизывали обломки, и оттуда доноси-лся непрерывный жалобно-стеклянный звон, сопровождаемый хрустом, скрежетом, бульканьем и какими-то глухими стонами. Казалось, река никак не хотела смириться с уготованной ей долгой неволей и отчаянно отбивалась от надвигавшихся с обеих сторон смирительных ледяных оков.
Оба молча глядели с обрыва: Фомич - весь подавшись вперед, навалясь грудью на черенок пешни, Федор Андреевич - отрешенно прислонясь к дереву. Плечом он чувствовал, как ветер раскачивал ствол матерой ракиты, и было слышно, как где-то вверху монотонно скрипела, скоргы-кала старая сухая древесина. И этот ревматический скрип старой ракиты, и валкое мотание камы-шей под обрывом, и заунывные всхлипы воды вызывали у него удручающее чувство бездомности, и в нем снова зашевелилась неприязнь к своему попутчику. Больше всего его раздражало то, что он оказался в нелепой, глупой зависимости от случайного прохожего, о существовании которого еще сегодня утром даже и не подозревал и с которым его решительно ничего не связывало, кроме того разве, что у них обоих были за плечами рюкзаки.
- Вот незадача, а? - растерянно оглянулся Фомич.
- Это и есть Шутово? - с тайной издевкой спросил Федор Андреевич. Теперь он был даже рад, что река не замерзла: на-ка вот, выкуси!
- Это все Шутово называется. Вся местность,- подтвердил Фомич и удивленно воскликнул: - Гляди-ка! Никак он ее не одолеет! Мороз-то! Третьи сутки жмет, а - нема делов! Вот ведь и паук: начнет укручивать букашку, пеленает-пеленает, сам весь умается, а она - жива! Все трепы-хается, теребит ему путца.- И задумчиво заключил: - Все, брат, в муках, все в муках! Вот река тоже: и пробуждается и засыпает в муках! Да оно и все так...
На эту мудреную философию Федор Андреевич достал из бриджей носовой платок и шумно и как-то даже обиженно высморкался, будто подвел итог всему загубленному дню.
С обрыва подхватило ветром пригоршню сухих скрюченных листьев, и они долго летели разрозненной стаей над сверкающим льдом и, наконец опав, покатились наперегонки, с веселой обреченностью бросаясь в хлюпающие волны.
- Да-а... Маленько осечка вышла,- следя за листьями, сказал Фомич.- А может, попробу-ем, а?
- Где ж тут пробовать? - безразлично спросил Федор Андреевич.
- А нам далеко заходить и не надо. Окунь сейчас весь под берегом, возле травки.
- Не знаю, не знаю...- отвел взгляд Федор Андреевич.
- Эх, была не была! - отчаянно воскликнул Фомич, затянул потуже на кожушке ремень и кубарем скатился с обрыва.
Федору Андреевичу было видно, как он, размахивая впереди себя пешней, принялся развали-вать на обе стороны камыши, и вскоре кожаный треух замелькал по другую сторону зарослей.
- А ничего! Держит, едрена Матрена! - донесся его бодрый голос.Давай-ка сюда, не бойся! Ей-бо, крепко!
Без всякого энтузиазма полез в заросли и Федор Андреевич. Камыши тоже были прихвачены у самого основания ледком, и он, выставляя правую ногу вперед и подвигая к ней другую, бочком, с опаской выбрался на открытое. Не далее как в десятке метров жутковато бугрились над плоскос-тью льда зелено-черные волны, сам же лед был совершенно прозрачен, и, как Федор Андреевич ни приглядывался, он так и не смог определить его толщины. В черной глубине прямо под собой он увидел бурые, лениво шевелящиеся водоросли, и хотя, как и на берегу, ощущалась привычная твердь, ему казалось, что он непостижимым образом висел над бездной. Эта оконная прозрачность льда странно парализовала движения, и Федор Андреевич оцепенело замер, глядя себе под ноги.
