- Нет, не слыхал,- сказал Федор Андреевич.
- На той неделе в нашей газете про него было. Целых два столбца. Так это мой старший, Павел.
- Нет, не знаю,- повторил Федор Андреевич, и было заметно, как Фомич огорчился оттого, что не знают про его Павла, про которого напечатали два столбца. Но огорчение его было мимо-летным, и он тут же весело засмеялся, оповестил:
- Не-е! Это еще не все! У меня их пятеро. Павел, считай, под рукой живет. От Туровки два часа на машине. Сядут с женой и приедут, машина своя. А Васятка, у него возле вокзала квартира, компрессорщиком на товарной станции. Остальные - от тех только телеграммок жди, те далеко! Я, когда на пенсию вышел, время объявилось свободное, целый год дома не был, все по своим путешествовал. Знаешь, как резиновый шар, почуял, что никакая нитка меня теперь не держит и - фьють, улетел! Сперва думал к одному только Алешке съездить, в Сызрань, тут недалеко. Поехал по весне, только-только снег стаял, да и прогостевал полтора месяца. Он меня то на Куйбышевскую ГЭС, то в Тольятти, ну а мне интересно: такие дела раскочегарили, ого-о! Дак и сама Волга - тоже занятно. После наших-то скудных мест. Парохода, баржи, танкера. Ночью огни, как на проспекте. И сам чуть свет с удочкой бежишь на плоты, чехонька берет исправно, никак не отвяжешься, заразное это дело. День по дню, глядь - уж и июнь вот он!
Ну, побыл у Алексея, что ж, думаю, раз из дому стронулся, давай заодно и Зинаиду проведаю. Махнул в Барнаул, понимаешь. Да еще от Барнаула триста верст в сторону, Зинаида там агроно-мом. Степя, степя, крепко живут. Пробыл у нее месяц. Ну а там, прикидываю, и до Валерки оста-лось всего ничего.
Одолжил у Зинаиды на дорогу, прилетаю в Магадан - Валерки нет, в рейс ушел аж под Аляску, под американские воды. Жена - первый раз свиделись, он ее там, в Магадане, брал,- Ольга, значит, говорит мне, дескать Леры до снега не будет, самый сезон, путина по-ихнему. Ну что ж, берусь за шапку, извините, раз не попал вовремя, полечу обратно. А она ни в какую: остань-тесь и останьтесь. В кой-то раз приехали да не повидаться с Лерой это она его так зовет,- обидится. Не пустила, и все! Хорошая такая женщина, врачом в интернате. Вот, говорит, вам отдельная комната, а вот ключи от Лериной моторки, а он скоро должен воротиться, август на дворе.
Во где рыбалка, я тебе скажу! Выйдешь на моторке в бухту, только снасть утопишь - на тебе камбала! Лопата! В любом месте опускай лесу, и везде клюет. Как будто все дно ею уложено. До самого льда и проудил. А тут вот он, Валерка, сдал свою рыбу, стал на зимний ремонт. Тот себе давай не пускать. Не выдумывай, говорит, глупостей, а то полотенцем свяжу. Ну, я с ним и зазимо-вал, на ремонт даже вместе ходили. Я ему в кают-компании диваны новым дерматином обтянул, да аж на другую весну только отыскался. Всю Россию обмерил! Да-а! Что велика, то велика! А ты, значит, тоже на пенсии? Ты с какого года?
- С девятого,- сказал Федор Андреевич.
- Не-е, я с седьмого! - чему-то обрадовался Фомич.- Аккурат шестьдесят пять в нонеш-ний день. Дак я сейчас опять работаю. Тебе разве не говорил, что я на кожгалантерейной фабрике? Нет? Так, значит, на кожгалантерейке я. До пенсии мастером по раскрою, а теперь вот на штучной поделке. В прошлом году открыли такой цех... Ну не сказать чтобы цех: художник, четверо парни-шек и я, за старшего. На отходах. Всякая обрезь, мелочовка, чтоб, стало быть, зря не пропадало. Это - как тебе получше объяснить... Такое художественное тиснение по коже. Медальоны, куло-ны, памятные значки, городские гербы - всякое такое. Ну а по тиснению где цветную эмальку положишь, где бронзового порошку. Хорошо получается, красиво. Сувениры! Я, считай, всю жизнь с кожей работаю. А мне директор говорит: давай, Лямин, берись, лучше тебя никто кожи не знает, покумекай, чего зря дома сидеть. А оно, вишь, как теперь пошло: на будущий год уже и цех думаем под это пускать. Посылали одну партию в Московский ГУМ, так только, попробовать. Пишут, давайте еще. Иностранцы, говорят, очень интересуются. Так что я теперь опять сгодился. По второму заходу пошел.
- Кто же теперь у вас там директором? - поинтересовался Федор Андреевич.
- Как кто? Да Туртыкин же! Павел Ива-аныч!
- Все этот Туртыкин?
Туртыкина Федор Андреевич знал давно по всяким совещаниям, но коротко знаком не был и даже не помнил по имени-отчеству. Туртыкин, ну и Туртыкин. Встретятся когда, если уж совсем нос к носу: "Привет".- "Привет",- и только. Не заводил близкого знакомства потому, что не приходилось, иметь деловых контактов: разные профили, разные ведомства, словом, не одного леса ягоды.
Да и вообще Федор Андреевич никак не мог поставить на одну доску туртыкинскую фабрич-ку рядом со своим заводом, ну и, конечно, самого Туртыкина вровень с собой. Бывало, на совеща-ниях в перерыве он и пива не садился выпить за один столик, если там уже сидел Туртыкин. Про себя же называл Туртыкина не иначе как бабьим угодником: возятся с какими-то ридикюлями, лакированными поясами и прочей дребеденью. Да и сам: переменные галстуки, всякие заковыри-стые запонки, одеколоном за версту разит... Начнет выступать, можно подумать, что он невесть что такое делает, жить без его ридикюлей нельзя. В Дрездене был, в Париже был... Везде, мол, ихняя продукция нарасхват. Дерьмо-то это? И, шагая рядом с Фомичом, невольно выслушивая всю его сорочью трескотню, Федор Андреевич теперь уже через этого Туртыкина испытывал к своему разговорчивому попутчику еще большую неприязнь: такой же, как и его Туртыкин, пусто-брех и пустодел. Какие сани, такие и сами.
- Туртыкин у нас! - подтвердил Фомич.- Кому же еще быть? Дельный мужик. Вот "Тру-дового" дали. Зря не дадут, верно я говорю?
- Гм... Ну, ну...
Саженный сосняк, сквозной и чистый, с одной лишь хвойной подстилкой, сменил густой, непроглядный уремник: темнели развалистые ракиты, иные совсем древние, с корявыми морщини-стыми обножьями, с провалами черных дупел. Под их кронами теснились мелкокленье, черемуш-ник, крушина, колючей проволокой опутывал трухлявые пни, поваленные колодины еще не отмерший, покрасневший от холода ежевичник. Закостенелая дорога толсто укрылась палым листом, уже прибитым дождями и густо просоленным изморозью. Сюда, в эту еще девственно-непричесанную уремину, оставшуюся такой благодаря близкой реке и ее буйным вешним разли-вам, затоплявшим лес, который потом все лето курился паркой сыростью, слеталась на зимовку всякая крылатая живность. Та, что соглашалась и на стужу и несытое коротанье ради того только, чтобы не покидать родных мест, не лететь за синь-море, где, может быть, и тепло, да зато одиноко российской неказистой птахе среди чужой вечной зелени и пестро расфранченных заморских хозяев.
Вертелись, бегали вверх-вниз по озябшим стволам сизые поползни, грустно просвистывая затихшую чащобу.
Семейками, в пять-шесть душ, перепархивали синицы и черных платочках, обследовали каждый случайно уцелевший на ветке листок, каждую подозрительную зазоринку, заглядывали в разверстые пасти ракитовых дупел, где среди смерзшейся гнили мог затаиться на зимовку какой-нибудь онемевший, бескровный червячишко. И даже пробовали теребить черные неподатливые шишки ольшаника, совсем уж бескормные, такие, что когда синица раздвинет наконец чешуйки с превеликим трудом, то сама удивится никчемности семечек, черных и деревянных, как и сама шишка.
С ливневым шелестом сорвались с дороги, на которой невесть что клевали ничейные, нигде не прописанные уремные воробьи, обсыпали куст чернотала, вытирают об ветки носы с таким видом, будто только что пообедали из трех блюд. Но по взъерошенным загривкам без труда можно понять, что клев этот на лесной дороге был пустопорожним, так только, чтоб не сидеть без дела. А уж что они будут клевать, какую отыщут поживу, когда вьюга завалит землю и вымолотит из травинок последние семенца, как перебьются, одолеют зиму одному богу вестимо, да и то вряд ли...
И снегири уже объявились в уреме, прилетели из северных краев. Одеты тепло, в толстые зобастые шубы, а поверх шуб повязали красные фартуки, чтобы не замарать одежки. Сидели по деревам степенно, чинно, будто старинные лабазники, и с той же степенностью, не жадничая, не поспешая, а будто помня, что они здесь хотя и тоже в России, но все же залетные с севера гости ярославские, костромские, вологодские,- срывали с кленовых веток крылатые семена, для них, для гостей, диковинные, заманчивые, так и этак неспешно поворачивали в толстых клювах, прино-равливаясь к замысловатому яству и наконец, разобравшись, что к чему, найдя к семени отмычку, раздваивали его и пускали по ветру крылатые кожурки. И перед тем как сорвать новое, склонив голову набок, с интересом наблюдали за кожурой, как та, запорхав мотыльком, долго летела прочь, пока не ударялась случайно о встречную ветку и не сбивалась с полета.
