— Как-как ты меня…

— Прости, товарищ. Сорвалось нечаянно. Просто — эффектная ты девчоночка, симпатичная, без всяких этих штук. Удовлетворяешь запросам, то есть.

Кэт остановилась, рассмеялась. Странная манера Марата выражать свои мысли смущала и умиляла. Марат начинал нравиться всерьез.

— Каким это еще запросам, а? — спросила она почти кокетливо.

— Эстетическим запросам. Культурным. И без предрассудков мещанских — по всему видать. А короче — девчоночка высшего разряда. Слушай, товарищ, а может, ко мне зайдем? Посидим, кагору выпьем — тепло, уют, поэзия…

— Пойдем, — сказала Кэт, потупилась и рассмеялась.

До жилища Марата оказалось не близко, но ловить тачку не хотелось. Неторопливо пошли вдоль Невского, и у поздних прохожих были странные лица. Становилось все холоднее. Воздух сделался острым и жгучим, остановился в ледяном безветрии. Волосы демонов тронул иней, а на губах появился тонкий ледок, как облизанная карамель — но это не было неприятно. Тоска ушла без следа, рассеялась где-то по улицам, в свете фонарей, в ночной темноте. Легко дышалось, легко говорилось — и совершенно неожиданно Кэт уцепилась за рукав Марата и начала жаловаться на жизнь. Она давно научилась не распускать нюни в обществе мужчин, но раньше никогда и не случалось видеть, как жалобы девицы ее типа слушают серьезно и внимательно, можно сказать, сочувственно.

— Это ничего, что ты — блядь, товарищ, — сказал Марат на двадцатой минуте разговора. — Тут ведь главное, что ты — девчонка сознательная, не мещан ка, а иное-прочее — смотря какая у индивида физиологическая функция.

— Чего?!

— Кто как может, тот так и…

— Обалдеть. Маратик, и откуда ж ты столько все го знаешь?

— В какое время жил-то! Нынешнему не чета. Ты, товарищ, не обижайся, но я прямо скажу — довели страну. Мы, можно сказать, такое будущее строили — и нате вам. Все, падлы, продали. Такие, можно сказать, идеи, такие дела делали — и все псу под хвост ушло. Ни за что боролись — как было при царском режиме, так и сейчас есть. Даже не в пример хуже стало.

— Почему это?

— А потому. Дурят пролетария, подачки кидают, чтоб революционный дух перебить, врут, мол, народная власть — а власть эта самая продажная, хуже Керенского.

Марат загорелся от собственных слов, темные глаза тлели красными углями, он подобрался и сощурился — и Кэт поняла, что на бандита он вовсе не похож. Он крупнее и серьезнее. Он понимает что-то такое, о чем путано треплются по телевизору — одинокий борец с огромной неправдой, а не тряпка в нафталине, как все эти из найт-клуба.

— Вот взять тебя. Будь ты какой-нибудь фру-фру, куклой буржуазной, разве б тебе пришлось панель подолом мести? Небось, эти с нэпманами по шалманам кутят, ананасы в шампанском жрут — а ты торчи на ветру за рваную сторублевку. Справедливо это?

— Нет, солнышко.

— Или взять этих, бархатных. Сукины ведь дети, стервь закордонная в голубых подштанниках — чуть что не по ним, так и морду на сторону: «Ах, мол, ах, как вы неизящны». А самих бы — через одного в расход. Нашлось бы за что, вот нюхом чую — нашлось бы.

Марат повернулся к Кэт, обхватил ее за талию, наклонился, чтобы заглянуть в лицо — и у нее захватило дух. Ни один из ее знакомых мужчин не смотрел так, никто не прикасался к ее талии так — как пожимают руку. Ее захватила и понесла волна восхищения и благодарности.

— Ты все правильно говоришь, Маратик, — прошептала Кэт нежно.

— Ты — сознательная девочка, — почти так же нежно и убежденно, глядя ей в лицо, сказал Марат. — Ты — блядь, но душа у тебя не продажная, настоящая революционная душа. Я совсем один здесь. Погано мне. Никому верить нельзя — все буржуазная блевотина. Зайдешь в «Лунный бархат» этот, в шалман этот поганый — а слово сказать не с кем, с души воротит. А нынешние и вовсе мразь, купи-продай, нэпманы трепаные… И чтобы по-настоящему — ни с кем я не говорил уж лет двадцать, Кать.

Кэт дернулась вперед, прижалась щекой к скользкой замерзшей коже его куртки. Ей хотелось расплакаться от жалости, сказать Марату, что она со всем-всем согласна, что ей вполне можно верить — и демон понял без слов. Обозначенные объятия превратились в настоящие. Кэт привстала на цыпочки, чтобы поцеловать Марата в холодную щеку. До губ как-то не дошло — целоваться взасос показалось неприличным.

— Ах ты, Катька, Катька, товарищ в юбке, — пробормотал Марат со смущенной ухмылкой. — И где ж ты, Катька, до сей поры-то гуляла?

— Я тебя буду так любить, — шепнула Кэт, задыхаясь.

— Вот это брось. Любви никакой не имеется. Все это враки, буржуазный предрассудок — с дури и с жиру. Есть только, знаешь, половое влечение и боевое товарищество. Давай без вранья, Кать?

И в этом тоже он был прав. Кэт истово кивнула. Ей-то уж довелось наслушаться слюнявых разговоров о любви перед тем, как лечь в постель, она до отвала нахлебалась признаний вперемежку с соплями — и все всегда кончалось ничем. Кэт так привыкла к шаблонному мужскому вранью, что даже грубоватая, отдающая цинизмом правда Марата произвела впечатление надежности и чистоты.

— А с товарищем — можно? — спросила она, счастливо улыбаясь.

— Что — можно! Нужно! Ну ты и девчоночка — зефир с марципаном!

Они стояли на набережной, смотрели на исчерна-желтый лед, по которому летел ветер с залива, и разговаривали о собственной смерти.

— Предательство это было, товарищ, — рассказывал Марат, опустив глаза, — Одно слово — такая подлость, что и вспомнить мерзко. Аристократка одна… Графиня Ганская бывшая. Сволочь поганая. «Я, говорит, Марат, вас исключительно полюбила за темный шарм и за то, говорит, что мы служим одним богам». Никаким таким богам я в жизни не служил — даже мальчишкой в церковь не ходил, Кать, потому что обмана не признаю. У Карла Маркса все объясняется обстоятельно, только о вампирах он ничего не знал.

— Ты ее любил, да?

— Любил-убил… Она ж вампирка была, гадина, а я — простой человек, хоть и партийный. Мучила меня, мучила… Товарищи спрашивают: «Ты, Марат, черт тебя знает, болеешь, что ли? Морда бледная и жрать не просишь», — а я на их заботу ничего и сказать не могу. Не поверят, думаю. Думаю, решат, что увлекаюсь этой поповской метафизикой. Она смеялась, сука такая…

— Бедный ты, бедный…

— Так и помер. Похороны организовали, честь по чести. Ну, правда, потом я еще поработал на атакующий класс, по ночам. Все одно, в чека работа все больше по ночам шла.

— В че-ка-а?!

— А то. Искореняли чуждую сволочь огнем, так сказать, и мечом. Я еще долго на народ проработал. Потом уже в НКВД, правда, там не особо распространялись, кто я и что я. Умные были. Быстро сообрази ли, что меня списывать рано.

— А графиня?

— А чего — графиня… С такими надо коротко, четко, чтобы сразу покончить. Чтобы больше не вредили, гады. Заказал серебряную обойму. Свидание назначил. Шесть пуль. Потом керосином облил и спичку бросил. Прощай, любимая.

— Вот я бы тоже…

— Что «тоже»?

И Кэт неожиданно расплакалась. Слезы застывали на лице стеклянными дорожками, бисером сыпались с ресниц, она цеплялась за руки Марата, заглядывала в его глаза, где тлел темный кровавый огонь — и торопливо, сбивчиво рассказывала о бандитах, Тимуре, убитой Галке, своей боли, своем страхе… Марат слушал по-прежнему серьезно и внимательно, его лицо окаменело, как гипсовая посмертная маска. Потом вытащил мятую пачку «Беломора», спички, мастерски закурил на ветру и коротко сказал:

— Пошли.

— Куда?

— К Тимуру твоему. Потолкуем.

Тачку, как выразился Марат, «таксо», поймать все же пришлось — Тимур жил в новостройках. У водилы тоже сделалось странное лицо, но он ничего не сказал. Выходя из машины Марат молча бросил ему зеленую бумажку.

Кэт вспорхнула по лестнице с изяществом бывшей графини и скоростью боевого товарища. Месть грела ее изнутри, как кофе с коньяком. Марат коротко и сильно нажал на звонок, но раздалась переливчатая трель электрической пташки. За дверью долго возились, точка глазка засветилась живым огоньком, потемнела, снова засветилась.