Роман чуть не фыркнул, вспомнив виртуальное мордобитие в подворотне. Его врождённый сарказм, вероятно, сделал всплывшую в воображении сцену очень смешной — Лиза уткнула носик в ладони.

— О да! За что бы герру Максимилиану любить вас? Ну и что прикажете делать?

— Возьмите меня в пажи, — посоветовал Роман.

По залу поплыла мелодия нового вальса. Роман протянул руку и Лиза, чуть помедлив, подала свою.

— Хорошо. Но до первого выговора или до тех пор, пока вы сами не сбежите от меня. Только уговоримся, что вы не станете распускать обо мне мерзкие сплетни, как о старой карге, загубившей вашу цветущую юность.

Роман рассмеялся. Он отдал бы правую руку за поцелуй Лизы — и знал, что это от него не уйдёт.

Они снова пошли танцевать.

Между тем дом, предназначенный на снос и горящая смола в тазах, подобранных на помойке, отошли в прошлое. Настоящие упыри обожают респектабельность.

Роскошный зал, отделанный под евростандарт, изысканно сумрачный, со стенами в цепях и поддельных факелах, был полон людьми. Они, полубезумная толпа с горящими глазами, с голыми руками, изуродованными шрамами разной степени свежести, в цепях на голых поцарапанных шеях, тянулись к эстраде, подсвеченной кроваво-красным лучом. На ней, не отражаясь в многочисленных развешанных вокруг зеркалах, развевая чёрной хламидой, держа в руках кинжал с витой чеканной рукоятью, стоял упырь Василий, гладкий, самодовольный от сытости, уже совершенно не похожий на движущийся труп, ловивший крыс в мусорных бачках. Его покрытая рубцами, ухмыляющаяся мёртвая морда была преисполнена мистического вдохновения. Он проникновенно вещал:

— …а также те, кто свистит во флейты из человеческих костей, и вы, носящие одежды из человеческих кож! К вам обращаюсь и взываю! Те, кто приносят жертву, хотят вечности!

— Вечности!!! — взревел зал в исступлении.

— Те, кто приносит жертву, хотят вечности! — мощные усилители превратили голос в рёв, но он не перекрывал воя ошалевшей толпы.

— Вечности!!! — визжали прихожане Романовой Церкви Упырьего Корма, царапая себе лица и полосуя запястья ножами и бритвенными лезвиями. Кровь текла ручьями в стеклянные чаши, хлестала на пол, фанатики топтали её и скользили по ней; кто-то, то ли от водки, то ли от крови, грохнулся в обморок — и обезумевшие соседи размазывали его кровь коленями, облизывали его разрезанные запястья, задирали к эстраде окровавленные лица…

— Вечности!!!

Запах перегара, дезодорантов, спермы стократно перекрывался металлическим запахом крови. И в этом душном отравленном воздухе, как в нежном бальзаме, купался упырь, успевший выучить правильные слова. Ира относила за сцену чаши, полные крови и приносила новые. Они оба были настолько счастливы, насколько только могут быть счастливы упыри — их вечный голод был утолён, а вечное злорадное презрение к живым удовлетворено.

— Тот, кто смотрит на вас, выбирает достойнейшего! — крикнул Василий глумливо. — Достойнейший получит вечность!

Роман неторопливо шёл по улице.

Весенняя ночь была матово-голубой, как чернила, разбавленные молоком; фонари тускло светились через один, и весь мир был полон майской истомы, начиналось это время безлунья и безвременья, томные ночи, лишённые теней, молочные и золотые, с полосками мерцающего огня на горизонтах, ночи, пахнущие сладкой зелёной свежестью — предощущением будущих рождений.

Роман упивался ночью. Мир был чист хрупкой младенческой чистотой. В нём не находилось места грязи и злу; неизбежная человеческая боль слышалась негромко, как-то издалека — люди в большинстве своём не рвались умирать в эту ночь. Роман отдыхал. Он был слишком сыт любовью и силой, чтобы рыскать в поисках крови, не глядя вокруг.

Однако блаженная безмятежность продлилась недолго. Возникшая линия крови вдруг отозвалась в душе фальшивым звуком, как лопнувшая струна — это был не обычный зов, это было очень неприятно.

Роман встряхнулся и прислушался. Он уже привык слышать голоса смерти, это бывало грустно или блаженно, в самом крайнем случае — вызывало боль сожаления, но никогда раньше это не было мерзко. Роман удивился.

Всё его существо отчаянно сопротивлялось желанию идти на зов и смотреть, в чём там дело, но любопытство пересилило муторную гадливость. Роман решительно повернулся в том направлении, откуда будто падалью тянуло, и пошёл, старательно ускоряя шаги, кусая губы и морщась.

Пройдя несколько спящих высоток, Роман вышел на перекрёсток напротив ночного бара. Тут, в расплескавшемся синем и красном навязчивом свете, он и обнаружил источник зова.

Молодая женщина с полным туповатым лицом, накрашенная так ярко, что тени вокруг глаз и губная помада казались в сумерках чёрными на бледном лице, стриженная, небрежно осветлённая, в дешёвой коже, стояла и курила около входа в зал игровых автоматов. Она выглядела скучающей и сонной, но Роман учуял нестерпимо сильное чувство, которое было затянуто скукой и сонливостью, как флёром.

Голод.

Романа передёрнуло. Он видел живого упыря, кандидата на грязную смерть, видел эту её смерть — скорее всего, убийство — и чуял её отвратительный запах. Захотелось тут же бежать без оглядки, но когда он был уже готов удрать, наплевав на все свои новые кодексы, женщина заметила его.

Она бросила окурок, глядя на Романа во все глаза. В её взгляде загорелся откровенный голод и дикая жадность упыря. Взгляд слизывал силу так явственно, что Романа затошнило.

Он замешкался на мгновение — и этого мгновения хватило женщине. Она облизнула губы и быстро пошла Роману навстречу. Бежать теперь было глупо. Роман остановился, инстинктивно скрестив руки на груди, неосознанно сощурившись и вздёрнув верхнюю губу.

Женщина чуть притормозила. На её лице мелькнуло выражение страха и вожделения. Она снова облизнула губы и хрипло спросила:

— Молодой человек, не подскажете, который час?

— Четвёртый, — огрызнулся Роман совершенно против воли. Он уже хотел идти, но женщина, обклеивая его вожделеющим взглядом, умильно спросила:

— Ну чего вы такой сердитый? Такая погода хорошая, весна…

Она потянула руку, чтобы дотронуться до Романова рукава — и Роман шарахнулся назад.

— Не прикасайся ко мне! — прошипел он рысьим шипом, обнажая клыки — и тут его осенило.

Вот так он, жалкий, грязный смертный, на две трети упырь, жадный, жестокий и тупой, пялился в метро на Феликса, а потом пристал к нему с идиотскими вопросами, когда хотелось только прикоснуться — впитать в себя — растворить в себе — сожрать — уж называй вещи своими именами! Вот так же он шлялся по ночному городу с голодными глазами, выискивая тех, кто мог бы заполнить хоть чем-нибудь его пустоту. А они, те самые, кто мог бы, вот так же скалились и фыркали, и отдёргивались, и ругались ужасными словами, а он считал их подлыми снобами, ненавидел и хотел одновременно… Интересно, какой омерзительной и грязной смертью умерли бы вы, сударь? Если бы Аннушка не попыталась помочь вашей несчастной душе выйти на новый круг…

А женщина смотрела на Романа глазами избалованного ребёнка, которому показали и не дали пирожное — обиженно и сердито. И уязвлённо.

И Роман с трудом улыбнулся.

— Я не люблю, когда меня трогают незнакомые дамы, — заставил себя сказать игриво и весело. — Просто не люблю.

— А меня зовут Нина, — отозвалась женщина с готовностью.

Она уже и думать забыла о злости, об обиде, она уже заискивала и лебезила, и её голод сочился из глаз, как гной, а Роман вдруг почувствовал вместо омерзения совершенно абсурдную жалость.

— Сестрёнка, — прошептал он упавшим голосом.

Она осклабилась той искусственной пустой улыбкой, которой такие люди и нелюди заменяют улыбку настоящую, и придвинулась к Роману. Он заставил себя не отстраняться — и женщина обхватила его за шею, потянулась губами к лицу, в экстазе голодного при виде жратвы, в необоримом вожделении…

И Роман, борясь с тошнотой и гадливостью, снова улыбнулся через силу и поцеловал её в губы.