Отдача оказалась слишком сильна для Алой Шельмы. Выронив тяжелую кулеврину, она скатилась к подножью трапа и теперь лежала на палубе, раскинув руки и судорожно кашляя. Только сейчас Габерон разглядел, как же скверно она выглядит. Капитанесса походила на пугало, что отгоняет плотву от полей, под алой тканью, казалось, не осталось плоти, лишь тонкие деревянные жерди. Губы были обгрызены и сочились кровью, бледные щеки усеяны мелкими бисеринками пота. Глядя на Габерона, капитанесса улыбнулась, заносчиво и дерзко.
— У твоей подружки отвратительный характер, Габби, — она вновь судорожно закашлялась, — Лягается просто ужасно для… дамы с хорошими манерами.
— Мне всю жизнь не везет с женщинами, — только и выдавил он, — И каждая последующая неизменно хуже предыдущей.
Габерон шагнул к ней, чтоб помочь подняться. Но не успел коснуться даже ворота ее кителя. Потому что из стремительно тающих клубов порохового дыма донесся голос, исполненный жуткой механической страсти:
— Когда я стану взрослой, у меня будет собственный дельфин! Я назову его Альфи и буду кататься на нем вокруг острова!
Страшный удар сбил Габерона с ног, заставив растянуться на металлических ступенях трапа. От боли спина раскололась на несколько частей, а крик заклокотал в горле. Будь этот удар нанесен острым когтем, боли бы уже не было. Но Габерон был слишком занят, чтобы думать об этом.
Из багрово-алых клубов выступил голем. Громоздкий, похожий на закованного в панцирь рыцаря, восседающего на щелкающем и извивающемся лангусте, он с лязгом впечатывал в палубу свои тонкиеопорные ноги, шатался, но падать не собирался. Чуть повыше источающего пронзительный едкий свет глаза бронированная сталь была вмята внутрь, образовав подобие оспины. Пятифунтовое ядро промахнулось на каких-нибудь три или четыре дюйма.
Голембеспрестанно бормотал, причем слова его налазили друг на друга, реплики сбивались в кучу, точно множество кораблей, собравшихся в чересчур тесной гавани.
— Так точно, господин капитан! Есть поднять грот!.. Молю вас, всего один танец! Вы слышите, как раз начали играть… Удивительно нежный сыр, уверяю вас, пикантный и со слезой. Нет, передайте своему приказчику, что этот гелиограф старой модели и совершенно мне непотребен. Как это давление в четвертом котле упало? Быть такого не может, чтоб в четвертом… А туза червей не хотите ли? Вот вам, господа! Правду вам сказали, зайди вы с козыря… Может, я и кажусь в силу возраста немного легкомысленной, но, уверяю вас, ни один человек на свете не вправе считать меня девицей легкого поведения!..
Габерон пополз вверх по трапу, с трудом цепляясь руками за острые металлические ступени. Голем неотступно следовал за ним, обрушивая вниз удар за ударом. Удары эти давно утратили точность, но совершенно не утратили силы — стальные когти, соприкасаясь с трапом, выбивали из него искры и заставили выгибаться дугой ступени. Габерон извивался, подтягивал ноги, переворачивался на бок, сухожилия в руках напряглись до того, что грозились лопнуть, как истончившиеся канаты, на которые лег слишком большой груз.
— И прикажите завернуть мне десяток питуний! Они очень милы в это время года! Дорогой, как тебе эта гардина? Неправда ли, у нее совершенно необычный оттенок лилового?.. Бабушка, я уже решил тригонометрию! Все три задачи! Честное слово!.. Нет, нынешние окуни уже не те, что прежде. Чешуя у них тусклая, мяса мало, а хвост… Первым же почтовым кораблем! В лучшем виде!
Еще один тяжелый удар сотряс трап до основания — и Габерон покатился вниз, тщетно пытаясь зацепиться за что-то рукой. Пальцы были слишком слабы, а координация безнадежно нарушена. Он шлепнулся к ногам голема, звякнув теми трубами, что еще держались на нем.
Голем поднял страшную когтистую лапу, и Габерон вдруг понял, что в этот раз не успеет ни отскочить, ни откатиться. Его чутье опять успело просчитать окружение, переводя на строгий язык цифр все, что он чувствовал и видел. Смертельную усталость в едва живом теле. Глухое отчаянье. Липкий, проникнутый ароматом Марева, страх. Даже мрачную иронию, которая закопошилась где-то в груди. И поверх всего этого зазвенела, как монета, брошенная на стол, какая-то неуместная, никчемная и бесполезная мысль — «Как глупо все вышло, подумать только…»
Голем заскрежетал и покачнулся. Свет его единственного глаза сделался не ослепляющим, а подслеповатым, размытым, как у островного маяка сквозь густой туман. Занесенная для удара лапа шевельнулась, но остановилась, не пройдя и половины расстояния. Дрогнула. Голем вдруг застыл, дергаясь всем корпусом. Был бы он человеком, это походило бы на судорогу, но человеком он определенно не был, даже когда говорил. Глаза заморгали еще быстрее, и слова полезли из него сплошным потоком, путаясь, давясь и переплетаясь, образуя жутчайшую какофонию, подобную оркестру, каждый инструмент которого взялся вдруг играть свою собственную партию.
— …и еще на два пенни костной муки, будьте добры… какие у вас сегодня прекрасные глаза… Брысь! Брысь от меня, шелудивый карась!.. Сколько раз я тебе говорила, будь добр не играть с моим швейным набором!.. Взять круче к ветру! Курсовой угол сорок градусов! Следить за фарватером!.. Так больше продолжаться не может. Как ты не понимаешь, что этот быт душит меня, гнетет… Извините, господин жандарм, это не я, это все угольщик… И никакого векселя тоже не дам!.. Бесстыдник, как ты можешь при своей матери… Запишите пять очков на мой счет, Пауль!.. А ведь дробь поделена с ошибкой… Я буду жаловаться коллежскому асессору!.. Пожар!.. И ничего он не зеленый, а… В три пополудни… Гранатового соку… Извиняюсь, но в силу обстоятельств… модный в том году… составляйте опись… малый назад… заводской брак… миленькие… гармония… протрактор… извольте… вам же… сундук… заря… сом…
Глаз голема стремительно тух, точно в его большой металлической голове в этот момент закатывалось, тая за горизонтом, маленькое голубое солнце. Механическое тело, в последний раз заскрежетав, опасно накренилось, растопырив лапы. Оно все еще стояло у подножья трапа, нависая над Габероном и удерживаясь лишь тонкими опорными конечностями.
Габерон несколько секунд лежал без движения, глядя на огромную механическую фигуру.
— Еще что-нибудь скажешь? — едва ворочая языком, поинтересовался он. Лежать на металлических ступенях было ужасно неудобно. Но и сил встать не оставалось.
Глаз голема на мгновенье зажегся голубым светом.
— Никотинамидадениндинуклеотидфосфат, — пробормотал он, запинаясь. Глаз вновь стал медленно тухнуть.
— Спасибо, — пробормотал Габерон.
И изо всех сил пнул его ногой.
Голем с грохотом упал на палубу. Он не шевелился, многочисленные лапы вытянулись и замерли без движения. Огромный глаз, перестав источать свет, превратился в мертвую темную сферу, не вызывающую более страха. Теперь он был похож на пустой иллюминатор, в котором больше никогда не зажжется огонь. Но Габерон не собирался разглядывать его слишком долго. У него были более неотложные дела.
Проклиная все на свете и сдавленно охая, он поднялся на ноги. И с облегчением увидел, что Алая Шельма уже сидит, держась за ушибленный отдачей кулеврины бок. К ней уже шел хромающий, как старый пират, Тренч, с головы до ног перепачканный и оставляющий за собой густой след из рыбьей чешуи.
— Селедка под майонезом! — выругалась капитанесса, но в ее голосе было больше изумления и неуверенности, чем злости, — Это ты, Тренч? Или какая-то рыбина, пытающаяся прикинуться моим бортинженером?
— Это была идея Габерона, — Тренч осторожно почесал за ухом, мгновенно усеяв палубу под собой щедрой россыпью рыбьей чешуи.
Алая Шельма подняла руку, заставив его замолчать.
— Идея Габерона? Что ж, это многое объясняет. Но на будущее будь осторожен. У всех идей Габерона есть общая черта — они редко хорошо заканчиваются. Он никогда тебе не рассказывал, как один раз ему лень было драить палубу «Воблы» и он решил полить ее вареньем, чтоб рыбы сами ее объели?
Габерон хмыкнул.
