Мохнацкий в письме к Лелевелю иронично характеризовал эти разнородные проекты как поиски «клея, чтобы слепить польские головы в единое партийное целое». Одной из таких попыток «склеивания» и явилось создание Комитета Дверницкого, популярного в офицерских кругах. С мая 1832 г. он проводил заседания, где обсуждались форма и устав будущей власти, направление ее деятельности. 18 сентября в Бурже делегаты от различных эмигрантских групп избрали Национальный комитет польской эмиграции из 15 человек (Антоний Островский, Юлиан Серавский, генерал Людвик Пац, Иоахим Лелевель, Валентый Зверковский, Ян Ледуховский, Михал Губе, Станислав Ворцелль, Эзехиель Станевич, Александер Еловицкий, Тадеуш Моравский, генерал Ян Уминьский, Францишек Воловский, Анджей Плихта) во главе с Юзефом Дверницким. Комитет провозгласил своей целью «блюсти интересы» эмигрантов, в том числе заниматься административными и политическими проблемами эмиграции. Он объединял разнородные элементы – от радикалов до «пулсрудковцев» и сторонников Чарторыских. Не было единодушия и в той части парижских приверженцев Дверницкого, которая под предводительством Мохнацкого и Уминьского выделилась в особую группу с собственной радой под названием «Вобан». Так, Мохнацкий стоял на позиции освобождения Польши собственными силами: «Народ наш, – заявлял он, – который не перестал еще быть нацией, в каком бы состоянии он ни находился, только сам себя может спасти». Уминьский же рассчитывал на помощь революционной Европы, он писал: «Вся наша надежда покоится на революционных народах […]. Мы являемся союзниками революционных сил»³⁰.

Польский национальный комитет считал выборы Комитета Дверницкого недемократичными и отказывался его признавать, хотя Лелевель и был избран его членом. Кроме того, лелевелистов и демократов из ПДО возмутил тот факт, что на конференции в Бурже была объявлена благодарность А. Чарторыскому за дипломатическую работу. Это не было случайностью: Дверницкий был близок к консерваторам, и создание его Комитета преследовало цель, в том числе, оттянуть от Польского демократического общества часть членов. В знак протеста Лелевель, Зверковский и ряд других лелевелистов вышли из Комитета Дверницкого и, отказавшись распустить Польский национальный комитет, продолжили борьбу с «пулсрудковцами». В этом их поддержали члены ПДО, прежде всего их активная часть, заседавшая в «Таране» под руководством Кремповецкого, который особенно яростно обличал «военную клику» – основу влияния Дверницкого. В воззвании Парижского (Центрального) комплета ПДО утверждался принцип равенства среди военных, говорилось о том, что в огулах и радах не должно быть засилья власти высших офицеров. Относительно решений, которые принимались на заседаниях, организованных Дверницким, Польское демократическое общество заявляло, что не намерено подчиняться резолюциям, противоречащим его собственным программным принципам, и будет сотрудничать с другими эмигрантскими течениями и организациями лишь в вопросах материальной помощи. ПДО вело против Комитета Дверницкого кампанию в провинции, организуя там так называемые конференции и обсуждения; дискуссии касались, в частности, идей французских энциклопедистов и Сен-Симона, а также были связаны с лекциями бабувиста Лапоннере о Великой Французской революции, которые пользовались у поляков большим успехом. Левое крыло ПДО пыталось усилить революционное звучание программы Общества. В его Манифесте подчеркивалось, что дело Польши является делом цивилизации и, следовательно, международной солидарности, но чтобы завоевать помощь других народов, Польша должна достойно выполнять роль связного между Западом и Востоком, сея там семена «свободы и равенства», ее долг – стать «огненным костром славянщины», неся на Восток «свет цивилизации». Эти мысли получили развитие на страницах печатного органа Польского демократического общества, выходившего в 1834 г. под редакцией секретаря Парижской секции ПДО Петра Генрика Невенгловского. Акцентировать задачи польского народа стремились и члены комиссии, разрабатывавшей дополнения к уставу Общества, – Кремповецкий, Завиша, Плужаньский. Они выступили с требованием подчеркнуть революционные цели борьбы и в соответствии с ними сформулировать программу в крестьянском вопросе: провозглашалось право собственности крестьян на землю, на просвещение, на участие в политической жизни и выработке законов – таких, «что подходят крестьянам», которые не должны «позволять панам и дальше их угнетать». Правда, эти идеи вызвали раскол в Парижском комплете: Пулаский выступил против Плужаньского, и на собрании парижской секции ПДО тот был исключен, что привело к волнениям демократов в Париже и провинции (в Бурже, Авиньоне и др.). Позже и сам Пулаский вышел из Общества, а в 1834 г. его ряды покинул и Туровский. Уход представителей радикального направления был связан с переменами в ПДО и размыванием его социального состава, так как шла организационная работа по созданию новых секций Общества (в Люнеле, Салене и др.). К началу 1833 г. Польское демократическое общество оставалось не столь многочисленным, в него входил 101 человек, и ставилась задача роста, вскоре успешно осуществленная: летом 1833 г. в ПДО уже насчитывалось 326 эмигрантов, в октябре 1834 г. – 793 члена в 83 секциях, затем число членов достигло 1000 и в марте 1835 г. составляло 1200 человек. Но пока руководство Общества было заинтересовано в союзе с Комитетом Лелевеля, чтобы эффективно бороться с партией консерваторов и сторонниками Дверницкого, в частности, с радой «Вобан», которая активно выступала против ПНК и ПДО. Борьба сопровождалась громкими скандалами – публичными ссорами, драками, поединками³¹.

Самый громкий скандал был связан с выступлением Т. Кремповецкого 29 ноября 1832 г. на торжестве в память восстания 1830–1831 гг., организованном в аббатстве Сен-Жермен де Пре Национальным комитетом польской эмиграции совместно с Франко-польским комитетом. В зале, украшенном флагами Франции, Польши и США, присутствовал Лафайет в мундире гренадера варшавской национальной гвардии. Вели торжественное собрание граф де Ластейри (от Франко-польского комитета), Дверницкий и воевода А. Островский. Пулаский и Чиньский выступили с речами на польском языке, а после них Кремповецкий произнес по-французски речь, вызвавшую большой резонанс в эмиграции и среди европейской общественности. Он указал, что здравый смысл подсказывал шляхетскому руководству восстания 1830 г. необходимость «провозгласить права человека и гражданина», выдвинуть лозунг борьбы «во имя свободы и равенства», сделать крестьян собственниками земли, и тогда бы народная война принесла победу. В гибели восстания Кремповецкий обвинил шляхту, он проклинал «тех, кто, злоупотребив доверием народа, захватил в свои руки, предательские и слабые, верховную власть и национальное правительство». «Бремя их постыдного поведения, – заявил он, – не должно лечь на нацию в целом; пусть они сами переваривают свой позор». Обрисовав ужасное положение крестьянства, Кремповецкий подчеркнул, что «любовь к свободе еще теплится в этих массах, среди которых безнаказанно орудуют бич пана и царская секира». Он возложил вину и на католическое духовенство, которое в X веке «принесло в Польшу принципы рабства и закон крепостничества». Напомнив о борьбе украинского крестьянства времен Хмельницкого, Наливайко и Гонты, о недавней Колиивщине и кровавом выступлении крестьян в Умани, Кремповецкий восславил крестьянский бунт как выражение исторической справедливости и выдвинул лозунг сочетания политической и аграрной революции. Характерно, что в том же выступлении он вспомнил о русских революционерах, назвав имя Рылеева – «одного из первых мучеников свободы в России». Кремповецкий подчеркнул, что не считает врагами простых русских людей: в солдатах, подавивших польское восстание, он видел таких же, как и поляки, жертв царского деспотизма³².

То, что именно Кремповецкий выступил с подобной речью, было не случайным. Он выделялся радикализмом, и Лелевель доверил ему работу по переводу польских брошюр на европейские языки для Научного общества, а также поручил заняться «историей последней революции». Проведенный Кремповецким анализ и лег в основу того, что он сказал через два года после революционного взрыва. Впоследствии, на похоронах Кремповецкого в 1847 г., об этом очень убедительно напомнил Ворцелль: «Прошло два года с 29 ноября 1830 г. Революция, перенесенная на чужую землю, разбиралась в элементах своей стихии, прослеживала причины своего падения, в тишине пересчитывала своих верных сыновей и врагов, но не огласила приговора, словно пораженная страшной картиной. Все ее боли вновь возникли в день торжественной печальной годовщины, все они отозвались в любящем сердце ее сына, и он стал ее выражением, издал стон перед своими и чужими, заклеймил чело погубителей отчизны, которые завыли от бешенства и с того времени неустанно лили потоки желчи, но не стерли пятна со своего чела. По нему узнала их эмиграция, узнала их Родина»³³.