Нинка возилась с белой крысой.
У клетки сломалась дверца. Матвей Кузьмич наладил ее. Потом он предложил сделать для крысы маленькую лестницу, по которой она могла бы взбираться. И сделал.
Нинке очень понравилась эта лестница. Она спросила, не может ли дедушка сделать такую же лестницу и для белки. Пусть белка учится залезать в свою башенку по лесенке.
Дедушка сказал, что не только лестницу, но и новый домик он может сделать. И он стал делать вторую лестницу и домик с помощью остро наточенного сапожного ножа.
Незаметно подошло время обеда.
После обеда Виктор Матвеевич опять уехал в трест. Татьяна Федоровна еще не возвращалась с работы.
Матвей Кузьмич продолжал строить домик для белки. Он сколотил его маленькими гвоздиками, выкрасил чернилами и поставил сушить на подоконник. Сам прилег отдохнуть.
Нинка разбудила его к вечернему чаю.
Вся семья была в сборе. Нинка показывала сделанный дедушкой домик. Дедушка довольно улыбался.
И так прошел день.
Впрочем, и следующий день прошел почти так же. Матвей Кузьмич скучал в одиночестве и со скуки искал себе какое-нибудь дело.
Но подходящего дела не было. Матвей Кузьмич бродил около дома, разговаривал с дворником, заходил в булочную. Времени, однако, оставалось еще очень много.
И некуда было девать его.
У швейцара на службе не всегда бывает работа. Приходится иногда часами сидеть и скучать. И Матвей Кузьмич, бывало, сидел так. Но это же на службе. На службе и бездельничаешь когда, это не так заметно.
А без службы очень плохо. "Получается какой-то неприкаянный человек, думал Матвей Кузьмич. - Вроде лодыря. Ни хозяйства у него, ни гнезда. Небокоптитель".
Матвей Кузьмич ждал все-таки, что вот придет его багаж и будет какое-то дело.
Наконец багаж прибыл. Три сундука, обитых жестью, с тяжелыми висячими замками. Матвей Кузьмич затащил их утром, после завтрака, к себе в комнату и принялся распаковывать.
Нинка прыгала вокруг него, счастливая.
Дедушка подарил ей фарфорового петушка и глиняного зайца. Заяц был засижен мухами. Дедушка тщательно вытер его полой своего пиджака и, передав внучке, сказал:
- Храни. Это тебе все равно что привет от бабушки.
Потом он позвал к себе в комнату Ольгу Михайловну и стал показывать ей посуду и кухонный инвентарь.
- Вот, глядите-ка, - говорил он ей, улыбаясь, - какое имущество. Могу второй раз свободно жениться. Ничего не надо заводить, все есть.
Ольга Михайловна, украинка, веселая и насмешливая, вынула из сундука два ведра, подняла их и сказала, смеясь:
- Ой, какие страшенные! Это кого ж с них поить?
Матвей Кузьмич обиделся. Но обиды своей никак не выразил. Однако он понял, что посуду и инвентарь вынимать из сундуков не стоит.
Интерес к распаковыванию багажа у него внезапно пропал. Он повозился еще с полчаса у раскрытых сундуков и снова замкнул их. И теперь ему стало по-настоящему скучно.
Все последующие дни он ходил угрюмый. И даже прихворнул немножко. Колотья какие-то начались в пояснице. Но скоро и колотья прекратились. А он все себя чувствовал нехорошо.
Не радовала его теперь и эта хорошая, уютная квартира и нежная привязанность к нему Нинки. Ничто его не радовало. Он ходил мрачный.
Багаж его так и стоял нераспакованный. И заметно было, что Матвей Кузьмич как будто боится прикасаться к нему, ворошить прошлое, вынимать из ящиков все эти ведра, чашки, кастрюли. Зачем они ему, если жизнь его подходит к концу, если жены у него нет и нет даже своего, самим сколоченного гнезда?
Представление о своем гнезде у него всегда было ясное и по-старинному определенное, и теперь ему было так же ясно, что нового гнезда не создать. Вот кабы лет ему было поменьше, он, пожалуй, опять женился бы, завел бы хозяйство, стал бы хозяином...
В бессонные ночи он вспоминал теперь жену-покойницу и тайно плакал. Хорошая все-таки была женщина, тихая, послушная. Не было, наверное, на свете женщины любезнее ее. И, вспоминая жену-покойницу, Матвей Кузьмич осуждал теперь себя за излишнюю суровость характера. "Заездил старушку, думал он, сердясь на себя. - А как бы хорошо могли жить! Деньжонки у меня есть. Я еще бы работал..."
Впрочем, ведь и сейчас он может работать.
Эта простая мысль ободрила его. Действительно, хорошо бы поступить на работу. Все-таки на людях. Не хуже людей... Как это он раньше не подумал, что можно служить и в Москве?.. Все служат. Ну что ж, что семьдесят шестой год. В Сызрани-то он ведь служил...
И Матвей Кузьмич стал упорно думать о поступлении на службу. Хоть куда-нибудь бы поступить. Хоть, допустим, в сторожа.
Но поступить было некуда. Никого он не знал в этом городе. Да и ходить по городу он все еще боялся.
Правда, он уже два раза проехал самостоятельно на метро, ездил и в трамваях. Но все еще с опаской. Боялся заблудиться. И особенно боялся попасть под трамвай или под автомобиль.
Хорошо бы поговорить с сыном, попросить его пристроить куда-нибудь старика. Однако неудобно. Разве есть у сына время заниматься такими пустяками? Работает человек с утра до ночи. И ночью работает. Да и рассердится он, пожалуй, если полезешь к нему с такими пустяками.
Лучше всего поговорить с невесткой. Она в больнице работает. У них там, наверно, всякий народ нужен.
И Матвей Кузьмич так и спросил невестку:
- У вас, Танечка, в больнице-то, наверно, всякий персонал требуется? И по медицине и так. Нельзя ли и меня там где-нибудь пристроить? Я ведь не только швейцаром могу. Я кем угодно. Я бы даже мог покойников выносить. Ведь я, вы поглядите, какой здоровый... - И он выпрямился во весь рост и разгладил бороду. - Меня хоть на войну посылай, а не только что в швейцары.
- А зачем вам, папаша, служить? - спросила Татьяна Федоровна. - Все у вас готовое. Деньги у вас есть. Вот и пенсию будете получать.
- Скучно мне! - вдруг со стоном сказал Матвей Кузьмич. - До крайности прямо скучно! Вы представить себе не можете. Я и помереть так от скуки могу.
В тот же вечер жена передала этот разговор мужу. Виктор Матвеевич сердито сказал:
- В кино его надо сводить. В театр. Я же занят с утра до ночи, мне вздохнуть некогда. А ты могла бы его развлечь немножко. Действительно, старику скучно.
