– Вы здесь не шумите, Артем Васильевич, – нахмурился замнач, речь идет о вас, а не обо мне. И ваша судьба решается в данный момент…

Голос кадровика загустел, он не скрывал своего раздражения.

– Вспомните-ка, из какой дыры вы явились в Москву и были приняты в престижный вуз, – саркастически поддел он. – А сейчас мальчик из провинции чем-то недоволен? Сколько хороших москвичей могли бы занять ваше место?!

– То есть это как? – Кранцев опешил и прищурился, но Бабаранов уже осознал свою оплошность: всякая форма сегрегации не допускалась в коммунистическом СССР. Но продолжил свою демонстрацию силы:

– А то, товарищ Кранцев, что вы нас интересуете только как специалист, как бы лучше сказать, по креольскому языку, специалистов по Западной Европе пруд пруди. А вы… вы готовы сбежать, дезертировать!

Было видно, что ему особенно понравились эти слова, многозначительные в кругу загранработников, но абсолютно неуместные в данном контексте, но Балаболов, желая показаться крепким парнем, решил нажимать именно на них. Серп и молот были его излюбленными инструментами.

– Где же ваше коммунистическое сознание, Кранцев? – голос кадровика приподнялся еще на полноты с явной целью подавить волю собеседника и произвести впечатление на коллег по кабинету своей непримиримостью. – Знаете, как мы поступаем с подобными «жучкáми»?

Дурной блеф затягивался. Кранцев знал, что у Балалайкина нет ни оснований, ни властных полномочий уволить кого бы то ни было. И он едва не прыснул от смеха, видя, как замнач пыжится и краснеет от гнева и досады.

Что до сознательности, то она у Кранцева находилась на своем обычном месте, особенно после его голосования против исключения из комсомола Жени Березова, товарища по работе, за «аморальное поведение», как квалифицировал его развод с женой отдел кадров по наущению мамы бывшей супруги, крупной адвокатессы. «Негодяй» Березов посмел полюбить другую женщину, с двумя детьми, и собирался жениться на ней. У Березовых же детей не было, т. к. его жена, светская львица, была против. А поскольку Женя был официальным переводчиком заместителя министра иностранных дел и часто выезжал за границу, львица лишалась валютных поступлений и периодических личных наездов в Нью-Йорк или Женеву на шопинг, если командировка мужа затягивалась. Квартира и машина, оставленные ее «неверным» мужем, не служили ей достаточным утешением, и поэтому она попросила свою маму, специализирующуюся на разводах «высоких особ», сделать жизнь Жени адом, что отчасти стало сбываться после звонков в отдел кадров МИДа тех самых «высоких особ», требовавших «положить конец разврату». Послушные кадровики рьяно взялись за дело, и Березову грозило не только исключение из комсомола, но и увольнение с желтым билетом. При этом его заслуги в переводе с разных языков на высшем уровне не были приняты в расчет. Но осечка вышла, когда заместитель министра, которого бедняга Березов чаще всего сопровождал на переговорах, затребовал переводчика в очередной раз и под угрозой срыва важных переговоров устроил форменный разнос кадровой службе за чрезмерное «усердие». После вмешательства замминистра партячейка тоже раздумала приговаривать Березова к «сожжению на костре» и все завершилось благополучно. Никого не уволили и не наказали. Больше всех в гонениях старался Барабуров. Кранцеву же, как и многим, было известно о допущенном кадрами злоупотреблении властью. И он решил выложить свой последний козырь.

– Думаю, что по вопросу о моих правах мне следует спросить мнение заместителя министра, – нагло бухнул он.

Реакция Барабасова была мгновенной.

– Ну ладно, будет ерепениться, дорогой Артем Васильевич. Уладим все по-мирному, я посмотрю, что можно сделать, – замнач досадливо вздохнул.

Но сделать он ничего не успел: стало известно, что вместо ожидаемой Канады ретивого кадровика быстро отправили с глаз долой куда-то в Юго-Восточную Азию, правда с повышением. Прибыв к месту службы, он был разочарован жарким влажным климатом страны и низким уровнем своей зарплаты, приударил от скуки за женой водителя, подрался с последним, был отозван домой и вскоре уволен из МИДа за аморальное поведение. Позднее, когда началась перестройка, в печати то и дело стали появляться подписанные им хулительные статьи по адресу ведомства иностранных дел.

Судьба самого Кранцева решилась тоже быстро, покорная железной воле Бальяна. Зная правила министерской игры, тот заручился предварительным согласием всемогущего Касьяна Степановича Беловенко, полномочного посла в Париже, на назначение нового секретаря генконсульства, после чего оформление заняло всего пару недель. Узнав новость, Кранцев почувствовал, как сердце его запрыгало от радости и волнения так сильно, что пассажиры, ехавшие вместе с ним в городском транспорте, стали оглядываться. Шутка ли, отбыть, и надолго, во Францию.

Но сначала, чтобы этот план не сорвался, предстояло уладить назревающий скандал с публикацией в известном издательстве романа Жапризо «Убийственное лето» в переводе Кранцева. Тот факт, что предстоящий гонорар намного превосходил его месячное жалованье, теперь был малым утешением. Редактор, выпускавший книгу, любитель «клубнички», постарался украсить сцены любви между героями романа своими буйными словесными фантазиями типа «он входил в нее толчками», «ее вопеж будил и будоражил окрестных жителей». Первый тираж разошелся мгновенно, но почти сразу сверху последовал приказ прекратить публикацию. Невезуха: дебелая супруга главы Госкомитета по печати проглотила роман в один присест на ночь глядя. И пришла в ужас от описания «скабрезных и возмутительных» сцен половых сношений. И не смогла заснуть – до того разыгралось воображение. По случайному стечению обстоятельств главе Госкомитета уже докладывали о выходе в других издательствах переводов творений западных авторов, изобилующих сценами разврата. А это уже повод для проведения строгой кампании – за три года до наступления эпохи гласности – по очищению советского книжного рынка от тлетворных произведений пресловутой и упаднической буржуазной литературы.

Официальное порицание по адресу переводчиков и издателей некоторых романов, неприемлемых для социалистической морали, было вынесено двумя ведущими литературными журналами. К счастью для Кранцева, его имя в печати не прозвучало, да ведь переводчик здесь и ни при чем, если издатель публикует. А если завтра ему принесут перевод «Майн кампф»? – утешал он сам себя. На самом деле он опасался не Госкомитета по печати, а реакции перестраховщиков в своем министерстве, которые, прознав об инциденте, запросто могли бы зарубить ему поездку во Францию: как же пускать на Запад такого морально незрелого? Опять же, одним вакантным местом больше в хорошей западной стране…

Выручил Дима, сын секретаря ЦК КПСС, однокурсник Кранцева, с которым Артем не раз пересекался на вечеринках в шикарной номенклатурной квартире на Кутузовском проспекте. С тех пор, несмотря на социальную грань, между ними сохранились овеянные молодостью, теплые приятельские отношения. Прямой и простой в обращении Дима не поленился обзвонить сотрудников аппарата отца и выяснить, что переводчикам означенных книг аутодафе не грозит, то есть можно расслабиться. «А повестушка-то классная», – коротко прокомментировал он событие, удручавшее Кранцева. О достославные времена брежневского застоя: спокойная жизнь и ее правила игры были по крайней мере известны!

Успокоенный, Кранцев ничего не придумал умнее, как отпраздновать победу в компании своего давнего приятеля, франтоватого Влада Земского, ворчуна, крикуна, пьяницы и похабника. На сей раз они обошлись двумя бутылками портвейна 777, употребив их без закуски, как настоящие бомжи, в городском сквере между военной академией и домом-музеем Льва Толстого. Молодые мамы, прогуливаясь по аллее с колясками или с малышами на руках, опасливо поглядывали на двух прилично одетых молодых людей, пивших портвейн прямо из горла, и многозначительно-осуждающе показывали пальцем на «пропащих дядей». Опорожнив по очереди обе бутылки, Артем и Влад расстались, так и не сказав друг другу важных слов. Первый – потому что пропала охота ворошить недавние переживания, второй – в силу вечной погруженности в размышления о превратностях своей личной жизни.