© Литвиненко И.Г., 2019

© Оформление ИПО «У Никитских ворот», 2019

Старуха почти не плакала. Только в день похорон, уже на кладбище, когда прибили гвоздями крышку гроба и стали медленно опускать его на веревках в могилу, по лицу старой женщины скатились две светлые капли.

Свои последние слезы старуха берегла, в жизни ей пришлось их немало истратить. На равнодушного, мрачного и вечно пьяного мужа, и на злую свекровь, и на сыновей. Четверо их один за другим ушли в ту войну, а вернулся один только младший. И чужое, соседское лихо, которого много было в те годы, она не скупилась оплакивать, свою скорбную долю в большом, общем горе всегда соблюдала честно.

Вот и кончались они теперь, старухины слезы. Скудный их остаток расточился в те вечера, когда старуха усаживалась на резную табуретку возле постели парализованной подруги Варвары Дудиной. Табуретка эта была специально заказана соседу, безногому инвалиду плотнику, и тот, заранее зная о деликатном назначении предмета, сделал вещь аккуратную, даже изящную, с круглым углубленным сиденьем, с витою резьбой на растопыренных ножках. Уж старуха не знала как благодарить понимающего человека, как ответить добром на добро. Разве опять слезой? Она и правда всплакнула тогда в знак доброй признательности, осторожно пронесла табуретку через двор, вошла в хату.

– Дывысь, Варю, яку гарну Пэтро зробыв тоби табурэточку. Ото ж ты будэшь на еи дывытысь, покы я прыйду и сяду отут-о. – Старуха беззвучно поставила табуретку на пол, в луч света, к изголовью своей молчаливой подруги. – Вона будэ отут, пидля тэбэ… Я пиду с хаты, а ты дывысь на еи та думай, шо я скоро прыйду. И лэжи соби, лэжи, нэ журыся…

Кроме Варвары да самой старухи во всей деревне не осталось уже почти никого из прежних переселенцев хохлов, разъехались или поумирали. Среди русских односельчан за долгие годы она понемногу запамятовала округлую полтавскуя речь, а теперь старательно вспоминала ее – для Варвары, чтобы родственным словом утешить ее перед смертью.

Варвара Дудина, бездетная вдова-неудачница, никем родственно старухе не доводилась. Горькое бабье одиночество ненадолго сблизило их под конец жизни. Последний старухин сын – инженер Федор Зозуля – жил теперь со своей семьей в далеком сибирском городе, письмами привечал неохотно, а уж наведывался когда в последний раз, она и забыла. Видно, не каждой матери бывает удача греть свою старость в тепле и заботе самых дорогих людей… А Варвару Дудину судьба с молодых лет повадилась обижать – не одно, так другое. Она привыкла, и даже не обиделась на судьбу, получив от нее последний злой гостинец: случайная молния спалила дотла старую хатку со всем небогатым добром. В тот же день Варвара перегнала к соседке спасенное хозяйство: двенадцать куриц, тощего поросенка, кошку и козу.

За что губила судьба эту тихую бабу? За что ей короткое бездетное замужество, вдовья кручина, этот глупый пожар, этот злой паралич, этот гроб? Старуха горько качала головой – обижалась на ошибку небесного распорядителя, в которого, хоть и без иконы в красном углу, верила. Она сидела на резной табуретке – одна, в пустом теперь доме. И не знала, что делать…

Была уже осень. Под окном в палисаднике густо цвели георгины, астры и флоксы. Невысокое холодное солнце светило без пользы на сухую ботву картофельного огорода, уже перекопанного перед зимой. Два грушевых дерева и смородиновые кусты приготовились к снегу, разделись и замерли. Дремучий тополь тихо поеживался по утрам в тонких струях осеннего холода, сыпал желтые листья на тесовую почернелую крышу старухиной хаты.

Первое время соседи навещали старуху, чтобы не оставлять ее в печальном одиночестве долгими вечерами, но потом понемногу перестали ходить: было видно, что старуха сама управляется и ей не особо нужны посторонние сочувствующие люди. Слава богу, теперь уже дни становились короче, и чтобы лампу не зажигать, можно пораньше лечь, поскорее заснуть и не помнить ни о чем… А назавтра со светом в окне начать какое-нибудь неотложное дело – в скотском сарае, на огороде или в палисаднике, где пора подвязывать стебли высоких цветов и поливать землю: осень вышла прохладная, но сухая, без единого дождичка до самого почти ноября… Потом стало вовсе уж холодно, за ночь изба выстывала, и старуха задерживалась в постели до яркого дневного света, ей не хотелось ходить по холодному полу и разжигать печь.

Пришло письмо от сына, старуха порадовалась. Федор Зозуля писал: все у них хорошо, получили новую квартиру, три комнаты, дети учатся в школе, никто не болеет в семье.

Грамоте старуха никогда не училась. Прочитать редкое письмо или поздравительную телеграмму ходила «до сусида». А в почтовом квитке, если случалась посылка, вместо подписи получателя чертила осторожный, дрожащий крест. Получая материнские письма, Федор Зозуля не удивлялся разнообразию почерков, он знал, что мать свои послания всегда диктует какому-нибудь отзывчивому человеку.

В этот раз ей помог Филька, второклассник, один из четверых пацанов Андрея и Полины Бережко, живущих в новостроенном доме через улицу. Филька был отличником в школе-интернате. Он старательно передвигал по бумаге ученическое перо, и между пухленьких его губ, измазанных вареньем, то и дело высовывался кончик языка. Филька писал и сопел, а старуха сидела напротив, говорила медленно, по словечку, и наблюдала, как появляются на клетчатом листке круглые большие буквы. Она диктовала по-украински: хотела разжалобить сына родным языком, чтобы он пожалел свою мать и сделал бы то, о чем она его просила.

– Забэрыть… мэнэ… – говорила старуха. – Написал?

– Заберите меня… Написал.

– Отсюдова… нет, не так! Напиши – видселя. Забэрыть мэнэ видселя до сэбэ… пиши, пиши, чего ты? Бо одна я вже нэ можу… Пиши, пиши! Бо одна я вже…

То ли тревожная краткость письма, то ли старательность школьника Фильки (круглые, ровные буквы открывали широкие рты и беззвучно кричали), а может, проснувшееся в полную меру чувство сыновьего жаления и стыда, – трудно сказать, какая именно причина толкнула Федора Васильевича Зозулю в тот же день пойти на почтамт и дать телеграмму: «Мама собирайтесь днями приеду Федя».

Письмо от матери почта принесла в понедельник, и на заводе, где работал инженер Зозуля, пришлось ему выпрашивать у начальства три дня за свой счет. Начальство просило повременить хотя бы до пятницы, чтобы на поездку израсходовались нерабочие дни, но инженер настаивал на срочном отъезде, и его отпустили. Он поговорил дома с женой, положил в командировочный портфель чистую рубашку, две пары носков, электробритву, прихватил большой пустой чемодан для материных вещей и вечерним же хабаровским рейсом вылетел.

Из Хабаровска семь часов ехал на юг в поезде, который прибыл на знакомую станцию под утро, когда солнце еще не взошло. Через два часа, первым автобусом, Федор Васильевич приехал в родное село, и в рассветных сумерках пошел по извилистой улице, узнавая запахи детства. Уверенно, не плутая, нашел знакомый переулок, в конце которого рос большой тополь, посаженный здесь сорок два года назад, в честь его, Федора Зозули, рождения. Инженер поздоровался с деревом, прошел сквозь кривую калитку во двор и увидел мать через открытую дверь летней кухни – наклонившись, она шуровала в печи кочергой.

Встреча получилась неловкая, скомканная. Федор Васильевич как-то слишком уж быстро подошел, держа в руках чемодан и портфель. Не успел, или забыл, или побоялся глянуть в глаза, полные влажного блеска, по-щенячьи ткнулся в серую щеку, зажмурился, прошептал: «Здравствуйте, мама», – отвернулся и медленно, чтобы дольше не распрямляться, опустил на землю сначала чемодан, потом портфель… Старуха тоже смутилась, сказала дрожащим голосом: