В низком, сыром, тесном сарае, рассчитанном на тридцать человек, жило сто детей. Дом был полон крыс. В раковинах сновали черные мокрицы. Спали по трое на ржавых койках. Топлива не было, после завтрака дети бродили по улицам, собирая ветки и бумагу. Старшие бегали на вокзал, подбирали уголь, валявшийся вдоль путей. Мылись раз в месяц в общем корыте. Овощи, крупа, дрова, одежда хранились прямо в спальнях, сваленные в огромные кучи. Ночами Александру казалось, что куча живая, она мудро и внимательно изучает его.

Саша всегда был голодным и полураздетым. Он мечтал о ста граммах хлеба с опилками, который раз в день выдавала багроволицая повариха. Эти сто грамм снились ему каждую ночь.

Зимой дети мерзли, болели тифом и чесоткой. Лечили их тем, что было под рукой – мазали дегтем с головы до ног. Все они были в лохмотьях и чирьях, все были истощены.

Летом, когда вызревали райки и дикие абрикосы, детский дом мучился от отравлений. Этот сладковато-кислый запах преследовал потом Александра всю жизнь. С тех пор он стал рьяным поборником чистоты и гигиены.

Война закончилась и то, чего так долго ждали – благополучие, свобода, изобилие, как будто провалилось в таинственный временной портал. Из невыносимой жизнь превратилась в терпимую, хоть в газетах писали о счастье.

Я видел фото из семейного архива. Подростком Саша Абент был похож на гадкого утенка. Он раздобыл на помойке женские ботинки сорокового размера, так называемые «бессарабки». У них были лакированные носы и пятисантиметровый каблучок. На той фотографии Саша Абент стоит в этих бессарабках. Худой и хилый, с огромным носом. На круглой голове висят черные сальные волосы, причесанные на прямой пробор как у полового в трактире. Узкий лоб и впалые щеки пылают ярко-красной россыпью прыщей. У него было кислое выражение лица, глаза старика и скверный характер.

Людей он выносил с трудом. От них пахло, они кричали, говорили много лишнего. Саша Абент любил природу. В детском доме он утверждал, что сквозь грязные окна видит, как растут растения, что понимает язык птиц и некоторых, не особо крупных зверей. Его за это били учителя.

Когда били, Саша Абент терпел молча. Он мог терпеть долго, почти целый час. Экзекуция закачивалась, Саша натягивал штаны на тощий зад, презрительно сообщал разгоряченному воспитателю, утиравшему пот рукой, прямо в его разгоряченную рожу: «Мне не больно, не дождешься, мне никогда не будет больно!». Его били сильнее и дольше.

Сашу Абента не интересовали игры со сверстниками, не привлекали девочки. Он мог неподвижно сидеть часами и смотреть в одну точку, мечтал стать другом ветру, носиться вместе с ним в степи, в молчании, таком наполненном, что слова кажутся смешными.

Когда у ребят стали пробиваться черные тараканьи усы, и воздух комнаты пропитывался по ночам тошнотворной сладкой вонью, Саша Абент услышал, как одна нянечка сказала другой, что неуправляемый жидёнок останется при детском доме дворником. В училище его не отдадут. Уже подписан приказ. Слишком он чудной, слабоумный. Саше стало страшно за себя.

Страх разбухал в нем, мешал уснуть, толкая непонятно на что, прямо спихивал с кровати. В пятнадцать лет бархатной апрельской сиреневой ночью, осторожно ступая по усеянному занозами полу, вздрагивая от малейшего шороха, Саша пробрался в кабинет директора. Украл свои документы и две золотые цепочки из верхнего ящика письменного стола.

Он знал, что в центре, возле ЦУМа, в зной и в холод собираются странные, нехорошие люди. Про них рассказывали дикие вещи: якобы в войну они отсидели в тюрьме за то, что любят спать друг с другом. Якобы многие, большинство из них, тянут без разбору все, что плохо лежит. А еще они могут подделывать документы.

Дрожа от ужаса, еврей Александр Абент отнес свои бумаги и золото этим парням – беззубым, злым, с томлением в глазах и вывернутыми от жеманства конечностями. Через неделю он вернулся, чтобы получить свое. Длинные языки не ошиблись. Все было сделано в лучшем виде. Саша не вернулся в детский дом.

Александр Авакумович Авентин, русский по национальности, смешно семенил по площади в сторону педагогического техникума. Лакированные каблуки звонко цокали по деревянному тротуару. Сальные сосульки на лбу подскакивали в такт его шагам.

Шутки, которыми его провожали новые знакомые, разносились эхом на много километров вокруг. Александр Авентин вжимал голову в плечи от стыда и страха. В руках у него был пакет со всеми вещами, а в кармане летней полосатой рубахи новые, только что сделанные документы.

К рассвету нового дня Александр Авентин пришел к дверям училища. Раздумывая, как сложится новая жизнь, которую он себе купил, прикидывая, что с ним сделают, если поймают, он уселся на гладкие каменные ступеньки и стал дожидаться открытия, бессмысленно таращась куда-то вдаль.

Через пять лет Александр Авентин уже работал учителем труда в школе имени Аркадия Гайдара. О, что это было за время! Он не вникал в их лица, имена, ставил четверки и пятерки. Звонок звенел, и Александр Авакумович (Авакумыч, как звали его учителя и ученики) водружал на парту посреди класса гладкий, отшлифованный табурет и говорил одно слово: «Повторите».

Мальчики принимались копаться в грудах брусков, стамесок, киянок. Он заготавливал тридцать комплектов деревяшек рядом с каждой партой и оставлял один для себя. Сорок пять минут Авакумыч делал табуретку, кряхтя, потея, но не произнося ни слова. Ученики смотрели и делали ту же табуретку. Это приносило мир его душе: вдыхать неповторимый, свежий запах, ощущать между пальцами приятное, живое, податливое дерево.

Александр Авакумович Авентин двадцать лет строгал табуретки в своем кабинете. Жил он там же, в школе, в смежной с завхозом комнате во флигеле. У него была отдельная дверь и зарешеченное окошко.

На сорок лет Александр Авакумыч сделал себе роскошный подарок – установил в своей каморке самодельный верстак. Огромная конструкция перекрывала почти всю комнату. Спать теперь Александру Авакумовичу придется на раскладушке под верстаком, как в каюте. Он приволок рубанок, пассатижи, клещи, пилу. Прибил для них крючки и полки. Потом вернулся в кабинет труда, принес опилок, оставшихся с урока, и разбросал их по полу.

Какое это было наслажденье! Александр Авакумович лег на пол, поерзал животом по мягким, пружинящим опилкам, зарылся в них лицом, руками подгребая опилки под себя, словно плавал. Авакумыч остался доволен. Он закрыл глаза. Стружка ласкала его, успокаивала, гладила. Деревянная пыль попадала в ноздри и приятно щекотала шершавые пятки. От восторга Александр Авакумович тихо рассмеялся.

– Простите, товарищ, – услышал он голос у себя над головой.

Авакумыч вздрогнул и сел на полу. Голос принадлежал женщине. Невысокая, плотная, как бочонок меда, а ноги худые. У нее были остриженные соломенные кудри, нахальный вид и маленькая грудь. Волосы напоминали опилки. Она понравилась Александру Авакумовичу.

– Че? – Устыдившись, что его видят в таком положении, спросил он гостью. Авакумыч заметил, что лет женщине тридцать с небольшим, у нее карие глаза, аккуратный нос и красивая осанка. Она была похожа на украинку или на казачку с Дона.

– Меня зовут Лиля. Где мне найти завхоза? – спросила женщина. Про себя она отметила, что у мужчины приятные синие глаза, а над потертой веревкой, заменяющей ремень, валиками нависают круглые бока.

– Я не завхоз. Завхоз будет в десять, – сказал Александр Авакумович, констатируя свою незавидную судьбу.

– А можно я здесь подожду? – Спросила Лиля.

– Ждите, – ответил он. Никакого раздражения не отразилось на его высоком челе. Кашляя, Авакумыч поднялся с пола и равнодушно пожал узкими плечиками.

Сидеть можно было или на верстаке или на раскладушке. Лиля выдвинула раскладушку, аккуратно расправила строгую темную юбку и уселась на вымытую временем зеленую ткань. Она бросила быстрый взгляд на миниатюрные часики: «Полтора часа» – выдохнула Лиля. «Полтора часа» – повторил Авакумыч и уставился на носки своих вельветовых тапок.