Изо всех сил пытающийся не смотреть на нее Люциус не удержался и на мгновение встретился с Гермионой взглядом. Встретился, даже не подозревая о том, как ярко блеснули его глаза в этот миг. Малфой не верил своим ушам: эта маленькая негодяйка желала его! И напрочь отказывался верить реакции собственного тела, в котором неожиданное признание красавицы-грязнокровки пробудило вожделение, грозящее сжечь его заживо. В попытке успокоиться Люциус раздраженно выдохнул через нос.

— А теперь, мистер Малфой… мы поменялись ролями. Теперь вы, жалкий и беспомощный, находитесь в руках грязнокровки…

Люциус гневно взглянул на нее, с досадой ощущая, как гнев лишь распаляет его еще сильнее и сильнее. А Гермиона тем временем неспешно приблизилась, наклонилась и, почти касаясь теплыми губами его уха, прошептала:

— Но я не могу не признать, что вы по-прежнему… очень, очень красивы…

От ее дыхания по коже побежали мурашки. И за это он тоже ненавидел и ее, и себя. Что греха таить? Уже много лет, со времен заключения в Азкабан после той неудачной операции, которую она упоминала только что, он не чувствовал себя полноценным мужчиной. Казалось, те неудачи, жизнь под властью спятившего под конец хозяина, следствие после войны, суд, контрибуции — все это будто выхолостило в нем мужчину, самца. И вот сейчас, находясь рядом с женщиной, желать которую он не должен ни при каких обстоятельствах, его тело решило за него. Решило самостоятельно, страшно вожделея эту маленькую сучку и угрожая спалить в этом вожделении своего хозяина.

— И вот вы передо мной. И я могу делать с вами то, что сочту нужным. Знаете, мистер Малфой, я бы даже не назвала это местью. Так… всего лишь восстановление равновесия. Или точнее: демонстрация того, что на самом деле все мы (что чистокровные, что грязнокровки) одинаковы. Да-да, мистер Малфой, абсолютно одинаковы. Особенно, когда мы спим, когда мы… голые… когда занимаемся любовью или же просто ебемся, во славу похоти. Так что это я и хотела вам продемонстрировать. В том числе.

Она наклонилась и медленно, осторожно начала расстегивать пуговицы на его белоснежной рубашке. Малфой снова резко выдохнул, на что Гермиона слегка ухмыльнулась, продолжая расстегивать жемчужные пуговички одну за другой. А закончив, резко стащила рубашку с плеч и спустила ее куда-то вниз, к веревкам, до сих пор связывающим за спиной его руки.

Потом на секунду замерла, но в следующее мгновение уже по настоящему улыбнулась и чувственно коснулась его обнаженной груди маленькой ладошкой. Эрекция стала настолько мучительной и настолько заметной, что Люциус мысленно проклинал себя, свою жалкую жизнь и свое чертово желание, от которого хотелось стонать в голос. А руки девчонки все это время порхали по гладким мышцам груди, намеренно то пробегаясь по соскам, то поглаживая рельефный пресс живота. И это было мучительно. И сладко.

— Да… — словно завороженная прошептала через пару минут Гермиона. — Я была права. Ты по-прежнему красив. Даже еще более красив, чем я думала.

Стыд, ярость и отчаянное возбуждение — вот вихрь эмоций, охвативших Люциса и заставивших зажмуриться и запрокинуть голову в тщетной попытке справиться с ними.

Но и будучи переполненным унижением и яростью, Люциус испытывал несказанное любопытство: что же она будет делать дальше.

Гермиона вдруг отступила на шаг назад и бросила взгляд на его обнаженную грудь. Прохладный воздух приятно коснулся кожи.

— А знаешь, чего я еще хочу? Небольшой сувенир. От тебя лично. Что-нибудь, что напоминало бы мне о мерзавце по имени Люциус Малфой. Можешь назвать это боевым трофеем, если так больше нравится. Разве не станет он символом торжествующей справедливости? Уж кому-кому, а тебе мое желание должно быть понятно… Небось в подвалах Малфой-мэнора тоже держишь личную коллекцию из того, что принадлежало замученным пленникам? Тем, кто бился в агонии у тебя в доме; тем, кого мучил сам, твоя чокнутая свояченица или не менее чокнутый Повелитель вашей мерзкой шатии-братии…

Люциус отвернулся.

— Нет. Я никогда бы не поступил так. Прекрати нести чушь.

— Что, заставил бы кого-то другого подготовить для тебя сувенирчики, да?

Даже несмотря на болезненно ноющий от напряжения пах, Люциус рассвирепел от заявления этой чертовки.

— Ты сама хотя бы понимаешь, о чем говоришь, грязнокровная дрянь?

Гермиона неспешно подошла к комоду, и Малфой с ужасом увидел, как она достает из верхнего ящика блестящие ножницы. Он невольно вздрогнул и задержал дыхание, тем более что грязнокровка повернулась и начала приближаться.

— Какие красивые волосы… это же твоя самая большая гордость… Да, Малфой?

Гермиона положила ножницы на небольшой столик, стоящий рядом с его стулом. Оперлась на плечо Люциуса, так, что он снова ощутил ее невероятный запах, и пропустила белую прядь волос сквозь пальцы. Потом еще раз. И еще. Прикасаясь почти благоговейно.

— Такие прекрасные, белые… чистые… Как их владелец. Насколько же обманчива может быть внешность.

Люциус попытался отшатнуться, но она с силой схватила его там, где шея соединяется с плечом.

— Когда ты в последний раз ходил с короткой стрижкой?

Молчание. Лишь пронзительный взгляд колючих серых глаз.

— Отвечай, Малфой, — маленькая дрянь наклонилась к нему, и теплое дыхание заставило вздрогнуть. — Подумай хорошенько, кто из нас сейчас связан… и отвечай…

Не в силах выносить ее нахальное и смешное, по сути, превосходство, Люциус вздернул голову и выплюнул в ответ.

— Твою ж мать! С тех пор, как мне исполнилось тринадцать, я не стригся, чтоб тебе было известно, сука. Так что давно. Очень давно!

— Хочешь сказать, что с тринадцати так и живешь с этой шевелюрой?

— Практически да.

— Ну надо же, — негромко мурлыкнула Гермиона. — Как символично тогда будет смотреться то, что я собираюсь с тобой сделать. Хм, можно сказать, возвращение к невинной юности…

Люциус заледенел. Ужасное осознание, что именно собирается сотворить с ним эта мерзавка, в сочетании с неистовым желанием освободиться от веревок и всадить наконец в нее член, порождало в крови какое-то странное извращенное волнение. Да чего уж там? Он даже восхищался той наглой бравадой, с которой молоденькая нахалка стояла сейчас перед ним.

Гермиона повернулась и раскрыла ножницы. Отчего дыхание Малфоя стало еще быстрее, хотя и казалось, что это уже невозможно. С легкой улыбкой она посмотрела ему в глаза и поднесла ножницы к голове. Люциус инстинктивно отшатнулся, тут же уколовшись об острие.

— Лучше не дергайся. Это станет большой глупостью с твоей стороны.

Малфой почувствовал, как у него слегка потягивает кожу головы, когда Гермиона Грейнджер захватила рукой крупную прядь волос. Он мгновенно напрягся и, скосив глаза, увидел, как она какое-то время откровенно любовалась бледным блеском, но потом подняла прядь чуть выше и ловким щелчком ножниц отрезала ее. Затем с легким смешком поднесла к лицу и, прикрыв глаза, глубоко вдохнула в себя исходящий от той аромат.

— Несмотря ни на что, ты так вкусно пахнешь… что это… завораживает.

Люциус поморщился, ощущая, как от злости и отчаяния он почти не может дышать. Ненависть казалась сейчас просто невероятной, хотя и приходилось с сожалением признать, что член по-прежнему стоит колом, стремясь лишь к одному: оказаться внутри этой чертовки. Но почему-то, когда она слегка качнулась назад, отодвигаясь от него, Люциус не выдержал и застонал, уже не понимая, чего больше он слышит в собственном стоне — ярости или же разочарования.

— А знаешь, Малфой, я ведь могу и не останавливаться на достигнутом, правда? И может, это и будет правильно? Может, это станет единственно правильным решением, уж коли ты так нелепо попался и оказался здесь? Которое позволит возместить мне прошлые обиды, искупить твои грехи и всю ту жестокость, что проявлял ко мне и таким, как я. Может, избавление тебя от самого дорогого, что есть в твоей холеной внешности — и станет неким искуплением? Прочувствуешь, каково это: быть беспомощным и уязвимым, не имея ни малейшей возможности сопротивляться. Ты же знаешь, что я сделаю сейчас, да?