– Это здесь, – сказала мама. – Пожалуйста, не гони!

Отец поехал совсем медленно. С самого отъезда он послушно выполнял мамины указания. Дорога петляла, мы спускались то правее, то левее в поднятых машиной клубах пыли, подолгу разглядывали хлева, курятники, бревенчатые сеновалы, рухнувшие или сгоревшие строения, стоящие на обочине тракторы и сеноукладчики. Две черные собаки с колокольчиками на шее выбежали из какого-то двора. Вся деревня, кроме пары новых зданий, казалась сложенной из того же серого камня, что и гора: будто дома принес сюда давным-давно оползень или они выросли из земли. Чуть повыше паслись козы.

Отец ничего не сказал. Мама, первая заметившая эту деревеньку, велела остановиться на небольшой площади и отправилась искать хозяйку, а мы взялись разгружать багаж. Одна из собак подбежала к нам с лаем, и отец сделал то, чего я никогда не видел: он протянул руку, дал собаке ее понюхать, сказал ей что-то ласковое и погладил по голове. Наверное, с собаками ему было проще, чем с людьми.

– Ну как? – спросил он меня, расстегивая ремни на багажнике. – Что скажешь?

“Здорово”, – хотелось ответить мне. Запах сена, хлева, дерева, дыма и неизвестно еще чего окутал меня, как только я вышел из машины, – всё сулило много нового. Но я сомневался, правильно ли так отвечать, поэтому сказал:

– Вроде неплохо, а ты как думаешь?

Отец пожал плечами. Он оторвался от чемоданов и взглянул на стоявшее перед нами строение. С одного боку оно покосилось и, если бы не подпиравшие его столбы, наверняка бы рухнуло. Внутри были уложенные штабелями кипы сена, на сене валялась забытая кем-то джинсовая рубашка.

– Я вырос в похожем месте, – ответил отец так, что я не понял, хорошие у него воспоминания или плохие.

Отец схватился за ручку чемодана и начал его снимать, но вдруг замер. Он взглянул на меня, и я догадался, что он придумал что-то забавное.

– По-твоему, прошлое может повториться?

– Вряд ли, – сказал я, стараясь не болтать лишнего. Отец любил загадывать мне подобные загадки. Он считал, что у меня такая же голова, как у него, есть склонность к логике и математике, и полагал, что обязан устраивать мне испытания.

– Видишь там речку? Да? – спросил он. – Давай притворимся, будто вода – это утекающее время. Если в точке, где мы стоим, настоящее, как ты считаешь, где будущее?

Я задумался. Задачка казалась легкой. Я дал самый очевидный ответ:

– Будущее там, куда течет вода, вон там, дальше.

– Неверно, – ответил отец. – К счастью. – Затем, словно подбросив тяжесть: – Опля! – Он восклицал так, когда поднимал меня в воздух. Первый из двух чемоданов с грохотом свалился на землю.

Дом, который сняла мама, стоял в верхней части деревни, рядом с двором, где находилась поилка. Дом выдавал двойственное происхождение: древними были стены, балконы из почерневшей лиственницы, поросшая мхом черепичная крыша и большой закопченный дымоход; все остальное было просто старым – с тех времен, когда полы застелили линолеумом, стены украсили плакатами с цветочками, на кухне установили мойку и повесили шкафчики – теперь они были чумазые, с плесенью. Бросался в глаза только один предмет – черная чугунная печка с латунной ручкой дверцы и четырьмя конфорками – массивная, суровая. Явно ее привезли из другого места и из другого времени. Думаю, маме нравилось, что в доме многого не хватало, – по сути, ей сдали почти голые стены. Она спросила у хозяйки, можно ли заняться благоустройством. Та не возражала:

– Делайте что хотите.

Дом уже много лет не сдавали, не надеялись сдать и этим летом. Хозяйка вела себя резко, но не грубо. Наверное, стеснялась: работала в поле и не успела переодеться. Она вручила маме большой железный ключ, объяснила все, что касалось горячей воды, и не сразу согласилась взять приготовленный мамой конверт.

Отец почти сразу исчез. Для него все дома были одинаковые, а на следующий день ему нужно на работу. Он вышел на балкон покурить и, держась за грубые деревянные перила, смотрел на вершины гор. Отец словно приглядывался к ним, пытаясь понять, откуда пойти в атаку. Вернулся он в мрачном настроении, когда хозяйки уже не было, так что любезничать с ней не пришлось. Сказал, что съездит купить что-нибудь на обед и что отправится в город до наступления вечера.

В этом доме после отъезда отца мама стала такой, какой я ее никогда не видел. Утром, встав с постели, она клала в печку деревяшки, комкала газету и чиркала спичкой по грубой чугунной поверхности. Ее не раздражало, что кухню заполнял дым, что приходилось ходить закутавшись в одеяло, пока комната не согреется, что молоко убегало и подгорало на раскаленной конфорке. На завтрак я получал поджаренный хлеб с вареньем. Мама умывала меня под краном, споласкивая мне лицо, шею и уши, потом вытирала и выставляла на улицу: пора погулять на солнце и на ветру, хватит быть городским неженкой.

В те дни я обожал исследовать речку. Мне установили две границы, за которые запретили выходить: наверху – деревянный мостик, за ним берега становились круче, а речка – ýже; внизу – лесок у подножия скалы, отсюда вода утекала в долину. Мама видела этот участок с балкона, но для меня речка была словно целая река. Сверху вода сбегала рывками, спешила и пенилась среди валунов – я свешивался с них, чтобы увидеть серебристые отблески на дне. Ниже речка становилась спокойнее, разветвлялась, словно переходила от юности к зрелости, очерчивала поросшие березками островки, прыгая по которым я перебирался на противоположный берег. Еще ниже был бурелом, но пробраться сквозь него я не мог. Туда спускалось ущелье. Зимой лавина принесла стволы и ветви, и они гнили в воде, но я об этом не догадывался. Для меня это было препятствие, с которым река сталкивалась в своей жизни, замирала, становилась мутной. Всякий раз я усаживался там и смотрел, как у самой поверхности колышутся водоросли.

На лугах, тянувшихся вдоль реки, мальчишка пас коров. Мама полагала, что это племянник нашей хозяйки. У него всегда была при себе желтая пластмассовая трость с изогнутой рукояткой, которой он тыкал коров в бок, чтобы отогнать их пониже – туда, где высокая трава. Коровы были красно-пестрые, молодые и непослушные. Когда они отбивались от стада, мальчишка их ругал, а иногда гонялся за ними, бранясь. Он поднимался по склону, подзывая коров “О, о, о!” или “Э, э, э!”, а они неохотно брели за ним в хлев. На пастбище он садился повыше и следил за коровами, вырезая что-то из деревяшки складным ножиком.

– Не ходи там, – обратился он ко мне единственный раз.

– Почему?

– Траву топчешь.

– А где можно ходить?

– Вон там.

Он показал на противоположный берег реки. Я не знал, как туда добраться, но спрашивать у него не хотелось, как не хотелось просить разрешения пройти по траве. Поэтому, не снимая ботинок, я вошел в воду. Я старался держаться прямо и не выдавать смущения, словно каждый день переходил реки вброд. Поднялся на другой берег и уселся на камень: брюки промокли, из ботинок капала вода, но, когда я обернулся, мальчишка на меня уже не смотрел.

Так мы и проводили целые дни, он на одном берегу, я – на другом, не удостаивая друг друга взгляда.

– Почему ты с ним не подружишься? – спросила как-то вечером мама, сидя перед печкой. За многие зимы дом настолько пропитался влагой, что мы разводили огонь, чтобы приготовить ужин, а гасили, только когда шли спать. Каждый был увлечен своей книгой и, время от времени оторвавшись от чтения, поддерживал огонь или беседу. Нас слушала большая черная печка.

– А как? – спросил я. – Что я ему скажу?

– Скажи: “Привет!” Спроси, как его зовут. Как зовут его коров.

– Ну да, как же, – сказал я, притворяясь, будто поглощен книгой.

В отношениях с людьми мама намного обгоняла меня. Поскольку магазинов в деревушке не было, пока я исследовал реку, она нашла хлев, где можно было купить молоко и сыр, огород, где ей продавали овощи, и лесопилку, где ей разрешили брать обрезки. Еще она договорилась с парнем из сыроварни – он приезжал утром и вечером на фургончике за бидонами с молоком и привозил нам хлеб и кое-какие продукты. Не знаю, как ей это удалось, но прошла неделя, и мама повесила на балконе ящики и посадила герань. Теперь наш дом можно было узнать издалека, я слышал, как немногочисленные жители Граны здоровались с мамой, называя ее по имени.