Заложив руки за спину, он неспешно прохаживался вдоль полотен.

Ирис невольно приблизилась.

Закон Пророка не разрешал изображать людей. Потому-то ей редко удавалось видеть настоящие портреты, разве что на полотнах иноземных художников, в посольских домах Галаты. Или на гравюрах, в книгах из библиотеки эфенди… Кто же смог в своё время запечатлеть этих правителей, да так живо, ярко? Из уроков истории она знала, что от основателя династии, великого Эртогрула, их отделяет не менее трёхсот лет; значит, и тогда водились на земле талантливые рисовальщики, сумевшие передать и печать жестокости на суровых лицах, и величественность, и усталость в тёмных глазах.

Султан меж тем вышагивал дальше и называл имена:

– Мехмед Первый, правил до самой смерти…

– Мурад Второй отрёкся от престола в пользу своего сына…

– Мехмед Второй, оказался слаб, как правитель, свержен янычарами, передал власть отцу, тому самому Мураду Второму. Тот правил ещё пять лет. После его кончины выживший и поумневший сын вновь оказался на троне. Это он взял Константинополь и сделал его новой столицей…

– Селим Первый. При нём Османия раздвинула границы вдвое, сам же Селим получил прозвище «грозный», за то, что безжалостен был не только к завоёванным народам, но и к собственному. Одна резня шиитов чего стоит…

– Баязед Второй, Нерешительный…

Ирис вглядывалась в знакомое и незнакомое лицо – и не слышала Хромца. Она даже не подозревала, что тот давно уже молчит, впившись в неё взглядом.

Разве отец был седой? И почему он такой старый? Хоть она и видела его нечасто, но в её памяти он оставался молодым, чернобородым, с тоненькой ниточкой красивых усов, без морщин вокруг глаз. И… не такой тучный.

– Но это же не он… – прошептала она. И опомнилась.

– Здесь твой отец таков, каким стал незадолго до смерти, – холодно ответил Хромец. – Во время бунта его сильно изувечила собственная охрана. Но он отважно сражался – и выжил, хоть и лишился возможности ходить. Не достойно мужчины – добивать убогих, а потому – я дал ему возможность прожить остаток дней в изгнании. Ирис, дочь Баязеда, скажи мне правду, не лги: ты собираешься мстить за своего отца?

Она перевела затуманенный взгляд на Чингизида. О чём он?

Ах, да…

Вновь глянула на портрет. На Хромца. Покачала головой.

– Нет, Повелитель. Не вижу в том смысла.

– Почему? – спросил тот с каким-то болезненным любопытством.

– Потому что…

Она на мгновение прикрыла глаза. Словно погасли две чудесных изумрудных звезды… но вот снова вспыхнули.

– Потому, что мой эфенди никогда не назвал бы своим другом человека, достойного ненависти и мщения. Он любил и уважал вас. А я… любить не могу, но уважаю и признаю, как Государя. Вы меня казните?

Смуглое лицо Тамерлана не дрогнуло ни единым мускулом.

– Нет, Рыжекудрая Ирис. Я обещал своему другу, что отпущу тебя во Франкию – и отпускаю. Во имя его. Но помни: даже за морем, в какой бы стране ни оказалась – ты остаёшься угрозой для меня и моих детей, тех, что есть, и тех, что будут. До тех пор, пока…

– Пока?

– Пока ты не примешь другую веру. Выйдешь ли замуж за христианина или иудея, за ищущего дзен или поклоняющегося многоруким богам – мне всё равно. Главное, что, по закону Империи, ты потеряешь право на престол Османов, вернее, не ты сама, а твои возможные дети.

– И тогда я стану для вас безопасной?

Она сморгнула. Туман в глазах не желал рассеиваться.

– Тогда ты станешь безопасной для Османской короны. Навсегда. Поэтому ты не можешь всю жизнь оставаться вдовой. Замужество, принятие новой веры и ребёнок, рождённый в новой вере – вот твоё спасение. Даю тебе два года. Этого достаточно, чтобы красивой, молодой и богатой вдове найти подходящего избранника. Я напишу королю Генриху, он поможет с выбором. Если через два года ты не будешь хотя бы в тягости – я пошлю Али-Мустафу за твоей головой, и он привезёт мне её, будь уверена.

– Два года, – прошептала Ирис.

– Да, рыжая дева. Ведь всё ещё дева, не так ли?

– А если… – Она вдруг дерзко взглянула прямо в лицо султану. – Если я найду другой способ?

Он неожиданно рассмеялся.

– Тогда я полностью уверую в то, что мой друг – пророк, и, предвидя наш нынешний разговор, научил тебя, как обороняться! Вот тебе моё слово, маленькая лиса: если через назначенный мною срок твоё существование станет для меня безопасным – я навсегда забуду о планах пресечь твою жизнь. Клянусь всеми именами Аллаха, так и будет!

Ирис опустила глаза… и слабо улыбнулась.

– Так и будет. Принимаю твою клятву, Повелитель. И… благодарю.

Вспыхнули и погасли факелы. В полумраке сверкнул голубой глаз Хромца, не распознавший за время разговора ни капли лжи или попыток притворства. Ибо Ирис была верна правилу, привитому дорогим эфенди: не лгать!

Султан сдержал вздох, рвущийся из груди.

Да. В этой девочке чувствовалась кровь Османов. И Чингизидов, наверняка, недаром, поговаривают, у них, задолго до появления на свет Эртогрула, были общие предки. Иначе откуда у девчонки такой своеобразный разрез глаз и высокие скулы?..

– Тебя ждёт корабль, – бросил по-прежнему сухо. – И, надеюсь, удача. Да хранит тебя Всевышний и тот бог, кого ты потом изберёшь. Спроси у капитана название корабля.

Это были его последние слова, сказанные Ирис.

Хромец повернулся – и вышел, печатая шаг. Бросил на ходу охранникам:

– Гостью проводить до кареты, с почётом и уважением!

… – А я что скажу, госпожа, – торопливо зашептал выскочивший, как шайтанчик из табакерки, Назар, едва она, шатаясь от усталости, переступила порог дома. Рухнул на колени, помогая хозяйке разуться. – Мы на счастливом корабле поплывём, ага! А вы меня возьмёте с собой? Корабль тот ещё от прежнего султана остался, и, говорят, все сражения выигрывал. Непобедимый, ага! И прозывается он – «Солнцеподобный Баязед», вот! Это просто в угоду новому султану имя старого с кормы убрали, ага…

Она-то, наивная, решила, что за неделю привыкла к морской качке. Да разве можно свыкнуться с этой чудовищной бесконечной пыткой?

Очередной нырок корабля вперёд и вниз заставил сердце сжаться, а внутренности подпрыгнуть. Хорошо, что Ирис больше не мутило, иначе бы к прелестям болтанки прибавилась бы ещё одна неприятность. А тут, вдобавок, слишком живое воображение разворачивало перед мысленным взором такие картины, что впору сразу помирать. Хоть Ирис и затаилась в каюте, но живо представляла, что творится там, наверху: как галеас, угнувшись, зарывается носом в водную толщу, как взметаются над ним пенные буруны, как прокатывается по палубе толща воды, сметая за собой всё, что недостаточно надёжно прикреплено, обрывая снасти, сшибая и уволакивая неосторожных, оказавшихся в недобрый час снаружи… Впрочем, что там делать сейчас людям? Наверняка экипаж отсиживается в кубрике. Ой, нет, что это? Сквозь рокот и перекат, стон деревянной обшивки, сквозь завывания ветра доносятся обрывки криков – да, именно обрывки, ибо звуки, словно паруса, что не успели вовремя опустить, рвутся в клочья и разносятся над морской пучиной. Значит, никто не прячется, как она, не дрожит, не трясётся, а борется с ветром, со стихией.

Всевышний, хоть бы все остались живы, хоть бы…

Эти разодранные, а затем и сорванные с матч лохмотья парусины Ирис видела совсем недавно. Когда, ошалев от непрерывной болтанки, кое-как отвязала себя от койки и, держась за надёжные с виду, а на самом деле, так и выскальзывающие из-под рук железные скобы, вделанные в стену, перебралась к иллюминатору. И поняла, что не в добрый час. Лучше бы она этого не делала.

Но не могла она больше лежать, не могла! Минута за минутой, час за часом измученно пялиться в потолок, перекатываться с боку на бок, если волна величиной с дом ударяла в борт, а когда «Солнцеликий» разворачивался и зарывался носом в пучину – то возноситься вместе с ложем, как на качелях, то словно падать, так, что кровь приливала к голове – сил больше нет. Лучше всего сейчас было Кизилке. Сразу после визита капитана Джафара с предупреждением о грядущем шторме кот получил лошадиную дозу снотворного и теперь безмятежно спал, закреплённый в матросском гамаке. Неподалёку на койке постанывала во сне бедняжка Мэгги, взмолившаяся при первом же усилении волны: «Ирис, голубка, дай же и мне того настоя, ведь помру от страха! Сердце так и заходится!» Правда, опытный мореплаватель Бомарше, услыхав её сетования, не советовал пережидать бурю спящими: в случае опасности проще и быстрее будет вынести на руках одного кота, чем ещё двух женщин в беспамятстве. Но всё же девушка рискнула накапать нянюшке сонного зелья. Да изрядно, чтобы хватило на сутки, не меньше. Слишком хорошо она помнила, как однажды Мэг едва не умерла от сердечного приступа, вызванного страхом за её, Ирис, судьбу, и как долго потом выхаживал её эфенди, лишь через год заключив, что ирландка поправилась окончательно. «Но запомни, джаным: твоей названой матери ни в коем случае нельзя волноваться! Страх, волнение, иные сильные чувства могут спровоцировать новый приступ. Где слабо, там и рвётся, дитя моё».