– Что такое? – издевательски переспросила Мира.

Повисла тишина. Невинный вид Тимофея окончательно доконал ее.

– Что такое?! Я перлась сюда по темным улицам! А ты восседал тут и даже не подумал меня встретить!

– Ты не просила…

– Это просто какой-то кошмар! – закричала Мирослава на весь мир, создавший какие-то правила, на Тимофея, который не желал их нарушать, на собственное тотальное бессилие получить желаемое.

Она бросилась на лестницу. Тимофей побежал за ней.

– Да что с тобой такое? – в свою очередь заорал он.

– Не твое дело! Оставь меня в покое! – Мира закашлялась задушенной речью.

– Что – то случилось с девочками?

Он держал ее за плечи, а она невидящим взором смотрела в половицы.

– Нет.

Тимофей обнял ее. Мира зло вырвалась.

– Поздно! Раньше надо было думать!

– О чем?!

Мира вырвалась и со всей силы влепила ему пощечину. Он скрутил ей руки.

– Ненормальная! Успокойся!

Как Мира ни пыталась, унижение и боль проступили наружу через глаза. Она начала безудержно рыдать. Сначала бесшумно, затем с уморительными всхлипываниями.

Тимофей, увидев это, выпустил ее запястья и беспомощно начал причитать:

– Ну же, перестань. Пожалуйста, не надо. Милая.

Эти слова только спровоцировали новый поток запертой любви в поисках отмершего утраченного.

Серебром обдающий лунный свет, мысом продолжающийся в никуда, отблескивал в кухонное окно. Вверху от него жалобно таял подсвеченный самолет.

Тимофей начал гладить ее по голове, по щекам, прижимать к себе. Через тонкую ткань ее лилового платья проступало тепло живого. Живого, которое он не должен был делать частью своего, хотя Мира удивительно совпала с его стремлениями и чудаковатым юмором, обидным для неуверенных людей, готовых оскорбляться на весь мир за собственную несостоятельность. Мира мягко и бурно реагировала на красоту и чуткость, исходящую от него, считая, что одухотворенный человек не может не быть прекрасным. А он и правда вынудил ее пробираться через эти дебри самостоятельно. Как несправедлива жизнь, что они встретились только сейчас, будучи связаны узами крепче обещания кому-то еще! Лучше бы не встречались вовсе. Сколько было шансов, что они просто до конца жизни будут созваниваться по праздникам…

Он начал целовать ее щеки. Мира в ответ вцепилась в его плечи своими коротко стриженными ногтями. Не отдавая себе отчет в том, что делает, Тимофей перешел на ее губы, пахнущие апельсинами. Наверное, в кафе она ела какой-нибудь разрекламированный пирог, на заказ которого ее подначила заводила их компании… Странно, но он больше не чувствовал стыда и страха.

Над ними распласталась ночь древних легенд. Магическая ночь, в которую совершались тайные ритуалы. Безумства предков, воспринимающихся безгрешными истуканами, проступили через шлифовку социумом. В конце концов, кому и что они должны? Разве она виновата, что так утончена, разве он в ответе за свою безудержную энергию, заражающую других? Главной фобией Миры стало то, что Тим исчезнет, оставив после себя все как прежде. Никому не нужное пустое прежде взамен ослепляющих цветов своего существа. Их похожесть придавала совершаемому что-то сакральное, запретное, только их собственное и ничье больше. Такая юная, такая его родная. Лучший друг, соратница…

Мира предпочла просто отключить разум, оставив себе лишь пожирающий мир чувств и прикосновений. Пусть Тимофей сделает с ней все, что хочет, лишь бы хотел. Его упругое тело плясало с ней в каком-то пугающе гармоничном танце. Это было вовсе не то, что с Артемом. Не ободранное утоление инстинктов и злорадство в мегаполисе, где отношения щеголяли щедрой приправой демонстрации собственного благополучия в обход партнера, чтобы в конце концов похвастать победой над ним. А растворение в терпком вкусе приоритетного существа, возносящее и разбавляющее в прозрачно-синем соке Вселенной. Впервые Мира чувствовала такое тотальное единение с чужой душой. Не было больше ни ее, ни его, лишь они – красочная иллюстрация исконного феномена редкостного совпадения духовной и физической близости.

Это была другая жизнь, наподобие литературного салона. Они спорили, смеялись, влюблялись, словом, чувствовали, что существуют, что жизнь хлещет через край, затопляя их своей теплой патокой. Выбившись из провинции, Мира жаждала этого, погрязая в затуманенных рассказах серебряного века. Ведь такой стертой тоской преследовали россказни об интеллектуальных сборищах прошлого, заражающих своим вдохновением всех, кто имел к ним отношение.

Для Миры по мере взросления феномен человеческих отношений становился более отчетливым и обросшим взаимоисключающими деталями, но по-прежнему неописуемым, что не мешало удивлению от многообразия этих вариаций. В основе всех взаимоотношений, по ее мнению, лежал беспредельный эгоизм автономного существа, жаждущего для себя страсти, познания и вдохновения, самоутверждения или уважения. В бескорыстную любовь Мира не верила, виня в неудачах и страданиях, которые европейцы возводили в культ, на рефлексии строя цивилизации, более социальный институт, чем поведение отдельно взятых людей, обычно становящихся лишь разменной монетой чужих игрищ и свято верящих тем не менее, что имеют свободу волеизъявления.

Раньше Мира не понимала, чем обусловлена пестрота сексуальных отношений в богемных кругах и винила во всем пресловутую распущенность, потакая засохшим суждениям толпы и вслед за матерью оставляя за собой легковесное право на снисхождение. Теперь до нее дошло, что таким образом мыслящие женщины пытались сбежать в мир свободнее того, в котором их воспитывали консервативные родители. А вернейший способ достичь свободы – иметь профессию и возлюбленного, выбранного самостоятельно. Возлюбленного, являющегося Пигмалионом, а не смотрителем в темнице.

История постепенно раскрывалась с иных сторон, открывая показную неповоротливость человеческой сообщности, удушающей, но и обеспечивающей прогресс преемственностью поколений одновременно с постепенным отказом от прошлых воззрений. Писатели, заимствующие друг у друга атмосферу, психотипы или короткие зарисовки, а, самое главное, оставляющие неизгладимое впечатление на отроков, лишь приоткрывающих для себя завесу мира эмоций и хитросплетений. Как долго затем дороги открытые на заре прозрения образы, невзирая на ясные со временем огрехи ослепляющей прежде прозы и воззрений. Даже книги, которые мать читала в детстве, встраиваются в поведение, в восприятие, в мораль. Но вместе с этой нежданно накатившей описуемостью истории человечества по-прежнему парализовывает сама загадка жизни, не имеющая никакого отношения ни к человечеству, ни к планете Земля.

Философия во всем социальном открывает взаимосвязь и смысл, блестяще объясняя человечество с тонной допущений и редко попадает в цель. Но сам процесс размышлений и пропусканий через себя происходящего с его неповторимой для каждого интенсивностью и окраской неразгаданных деталей, быть может, и оправдывает жизнь.

Социализация предполагает получить в наследство от человечества не только знания, накапливаемые поколениями, но и тяжелый груз моделей поведения и сомнительных архетипов, намертво впечатавшихся в мозг… Сформировалось это так давно, на заре религий и философий, что мы утеряли изначальную связь между корнем этих взглядов и явлений, но бездумно продолжаем обычаи, вредя своим лицемерием остальным.

Мира не верила, что в человеке может проявиться то, что не привили ему в детстве, не запрещали или не учили любить. Она четко видела, что большинство привязанностей или отторжений неосознанные, пытаясь осознать хотя бы свои собственные и продолжить зароненное родителями развитие. Инвестиция в себя – а есть ли вообще какие-то другие настоящие инвестиции?

– Мужчин с детства учат, что любовь – не смысл, а средство. Поэтому они свободны – жертвуют собой лишь когда им самим этого хочется. Или, жертвуя, в конце поступают как Рогожин.