На моей памяти пожаров в городе было немного и с ними быстро справлялись, но окрестные деревни горели часто и подолгу. Пожарники выезжали в деревни, и еврейские парни неделями спасали добро польских и белорусских крестьян.

На синагогальном дворе была Большая синагога и три "штиблэх". В штибле портных молились ремесленники. Он был беднее других, и сидения там были замаслены. Имелся штибл столинских и штибл койдановых хасидов. После проклятия хасидов Виленским гаоном прошло много времени и вражда между митнагдим (большинство литваков принадлежало к митнагдим) и хасидами улеглась. В веселый праздник Пурим школьники ставили пуримшпили. В синагогах при чтении Свитка Эстер взрослые топали ногами, а маленькие дети вертели трещотки при произношении имени Амана. Но мальчишкам этого было мало. Заранее готовили "пушки". В обрезок трубы с запаянным концом насыпали спичечные головки и под ударом железного стержня содержимое взрывалось. Мальчишки пробирались в синагогу, пряча "пушки" под пальтишками. При слове Аман в разных углах синагоги раздавались оглушительные взрывы, помещение заволакивало удушливым дымом, а пока взрослые бросались ловить хулиганов, те уже были в другом месте и взрывы сотрясали другую синагогу.

Задолго до Песаха формировались артели по выпечке мацы. Детям, по мере возможности, покупали обновку. В домах производили генеральную уборку, с чердака снимали пасхальную посуду. На синагогальном дворе в большом котле кипятили воду. За плату в несколько грошей металлическую посуду окунали в кипяток, после чего она считалась пригодной для Песаха. Хозяйки готовили древний славянский напиток - медовую бражку, а из изюма - вино. В предвоенные годы завозили из Палестины пасхальное Кармельское красное. Нужно отметить, что в праздники угощали даже маленьких детей вином или булкой, обмакнутой в водку. При обрезании моэль давал младенцу пососать красного вина, но, несмотря на это, среди евреев редко встречались алкоголики, потому что в семьях не было бытового пьянства.

Лаг ба-Омер. Накануне готовили цветные светильники, а рано утром отправлялись всей школой в лес. День проходил в играх и песнях, стремительно поглощали съестные припасы. Возвращались в сумерках. Зажигали светильники, и длиннющая колонна расцвечивалась разноцветными огнями. Глядя на это, душа радовалась. Вот какая мы сила!

К празднику Кущей отец строил "сукку" (шалаш), накрывая его "схахом" свежими, пахнущими смолой еловыми лапками, - внутри развешивали красные яблоки. Потом наступал праздник Симхат-Тора с танцами, песнями и выпивкой в синагоге, а на синагогальном дворе разводили большой костер. Со всех концов города тащили уже ненужные еловые лапки.

В Хануку кушали всей школой картофельные блины "латкес", а долгими уже зимними вечерами мы крутили волчок. Отец зажигал на подоконнике ханукальные свечи. Постепенно заиндевевшее окно оттаивало, и казалось, что сквозь проталины свет Хануки летит далеко-далеко в страну нашей мечты, где евреи будут жить свободными и счастливыми.

Считалось неприличным обращаться с жалобой на еврея в "гойский" суд. Во время субботнего чтения Торы обиженный всходил на биму, где располагались со свитком чтецы, ударял ладонью по столу ("а пач афн тиш") и, не давая продолжать субботний раздел, излагал свою обиду. Синагога тут же превращалась в гудящий улей. Каждый присутствующий имел свое мнение. Однако в конце концов конфликт улаживался и богослужение продолжалось. Однажды с галереи спустилась женщина и молча стала у порога. Прервали чтение Торы, и синагога затихла - пришла с обидой вдова.

В каждом местечке был свой еврейский вор, доносчик, процентщик и пьяница. Обязательной достопримечательностью местечка считался свой сумасшедший ("мешугенер"). Нашего можно было видеть у дверей синагоги босого, в лохмотьях, сквозь которые виднелось худое тело. Говорили, что в начале Первой мировой войны его - молодого парня - заподозрили в шпионаже, пытали, и он сошел с ума. Прошли десятилетия, но сумасшедший верил, что российские жандармы придут за ним, чтобы его повесить.

Где в прежние времена прятался еврей? В синагоге. "Дом учения" с рукописными свитками святой Торы - последняя иллюзорная надежда, что кровожадное человечество не станет проливать кровь ближнего. Однако навязчивый страх не покидал несчастного, и каждого входившего он встречал испуганным взглядом. Мальчишки, забавляясь, кричали:

- Полицианты идут!

Он испуганно жался к стене, дрожал, неразборчиво бормотал что-то, а его истязатели смеялись:

- Кто придет за ним? Кому он нужен?.. А они пришли в 1941 году и погнали его вместе с мальчишками к расстрельным ямам, завершая пятисотлетнюю историю местечка.

Я был продуктом еврейского местечка. Мои предки не были знаменитыми раввинами или богатыми купцами. Прадеды отца жили на Белосточчине. В пуще ставили на речках водяные мельницы, обслуживая окрестных крестьян и шляхту, оттого и фамилия Мельник. Прадеда захватило приводным ремнем и убило. Вдова продала мельницу и переехала в Лодзь, растущий промышленный город. Дед Ехиел женился на голубоглазой Хане-Лее. Они скупали молоко в соседних деревнях и разносили евреям в Лодзи.

Отец, Мойше Мельник, самостоятельно изучил идиш, иврит, польский, русский и немецкий языки. Он обладал обширными познаниями в истории, географии, ботанике, математике и физике. В юношестве зарабатывал, давая частные уроки детям богатых семей. Позже в доме у нас было много книг на польском, иврите и идише.

В царской армии отец служил в артиллерии - грамотных солдат явно не хватало. После ранения его направили в казачью часть. Не разобрались, фамилия подвела. С новыми товарищами ладил. Говорили:

- Может, ты и еврей, но не жид, поскольку евреи и жиды - две разные нации, одна положительная, а жиды - враги императорского престола и уничтожать их надо не жалеючи.

Переубедить казаков ему так и не удалось. Перед Февральской революцией полк перебросили в Могилев для охраны Ставки. Отец был и отличный оратор. После выступления по случаю революции, его, старшего унтер-офицера, избрали в полковой совет. Грянула Октябрьская революция, Ставку разгромили матросы, и отец подался на родину, но западнее Столбцов еще стояли немцы. Пришлось остановиться в Несвиже - городе-резиденции князей Радзивиллов с древней еврейской общиной. Он зарабатывал преподаванием иврита в школе, созданной по инициативе местных евреев, а вскоре стал ее директором.

Там отец женился на моей матери, которая приехала к тете в гости из местечка Узда. Прадеда со стороны матери звали Неях Мыслобожский. Его родня занималась шорным и кузнечным делом в соседней с городом Ляховичи деревне Мыслобожье. Неях перебрался в Ляховичи, стал меламедом и быстро прославился. Мне приходилось в детстве присутствовать при разговоре стариков, бывших учеников Неяха Мыслобожского. Поглядывая на меня (мне дали имя в честь прадеда), они с большим почтением отзывались о его мудрости и педагогических способностях. Пожил прадед недолго и умер от воспаления легких в сорокалетнем возрасте. Но успел "родить" двух сыновей и четырех дочерей. Вырастила детей прабабушка Михля Мыслобожская. Она была дочерью Меира Простакова, высланного с другими евреями из Петербурга. Впоследствии сыновья прабабушки приняли фамилию Михлин.

Старший сын и мой дедушка Хаим-Эля имел семь сыновей и единственную дочь - мою маму Нехаму. Хаим-Эля занимался шорным делом в местечке Узда Минского уезда. Чтобы прокормить многочисленную семью, дедушка и его старшие сыновья Михл и Мендл уехали в начале века на заработки в Америку. Хаим-Эля тяжело работал на фабрике. Успел вернуться домой перед Первой мировой войной. Михл и Мендл остались в США. По-разному сложилась судьба остальных маминых братьев. В Париж уехал Мойше-Меер (во время немецкой оккупации французская полиция арестовала его семью и передала гитлеровцам, отправлявшим евреев в Освенцим. Спасся лишь сын Мойше-Меера Залман). Перец окончил йешиву в городе Мир и получил бедный приход в деревне Озерница недалеко от Слонима (его с семьей убили в гетто Слонима).