Пробыли мы в дивизии целый день. Многое видели, многое узнали. Стало ясно, что взятия Гжатска нам не дождаться, и мы решили отбыть в Москву.

Возвращались в полной темноте, попали в жесточайшую пробку и выбраться из нее можно было только чудом. Это чудо сотворил Миша Бернштейн. Своим громовым голосом он объяснял, что в "эмке" едут люди, делающие "Красную звезду", не кто иной, как известный поэт Симонов, что он сам спешит со снимками героев, упомянул, кажется, и редактора, находил и другие какие-то на ходу им изобретенные доводы. Это произвело впечатление. Дружными усилиями, чуть ли не на руках переносили нашу машину в обход застрявших колонн через сугробы и кюветы. Наконец добрались до КП армии. На это ушло шесть часов!

Время было позднее, мы скупо рассказали Говорову о своей поездке в дивизию, потом спросили: каковы перспективы с Гжатском? Командарм развел руками. Видно, ему не хотелось убеждать нас, что Гжатск будет взят, но сказать, что этот орешек не раскусить, тоже не мог. Не трудно было догадаться, почему. Решение Ставки есть решение Ставки; она требовала двигать войска вперед, хотя силы и средства истощились.

Мы попрощались с Леонидом Александровичем и отбыли в Москву.

Больше всех успел сделать для газеты Миша Бернштейн. В нескольких номерах "Красной звезды" печатались его снимки из 5-й армии. Я сейчас вновь их пересмотрел. Один из снимков, где запечатлены бойцы, идущие в наступление по снежному полю за огненным валом нашей артиллерии, просто великолепен. Так и кажется, что сделан он не "лейкой", а рукой художника-баталиста.

Вспоминаю, что, когда впервые рассматривал эти снимки, у меня в кабинете был Симонов. Он тоже похвалил их, но грустно заметил:

- Если бы еще удачно окончилась та операция...

Симонов принес мне корреспонденцию строк на сто пятьдесят, но она была жидкой. Очерк, ради которого я и взял его с собой в эту поездку, у него не получился. Да и не мог получиться: написать прямо о том, что мы видели, было тогда не ко времени. Это понимал и он, понимал и я, и поэтому без всяких колебаний пришлось "зарубить" материал.

Но все же кое-что мы извлекли для газеты из этой поездки. Комиссар дивизии Мартынов вручил нам письмо, найденное у убитого фашиста, некоего Франца Вейса, своей невесте, которое он не успел отправить в Германию. "Для Эренбурга, - сказал Мартынов, - заметки одного "куроеда".

Но, пожалуй, самое интересное и важное, что мы напечатали после этой поездки, была статья генерала Орлова, занявшая в газете три колонки. Это рассказ о боях за Можайск и Бородино.

Мне же поездка помогла более правильно построить материалы в газете. Если еще в конце января и начале февраля мы увлекались статьями и передовыми под такими заголовками: "Гнать врага без остановки!", "Окружать врага!" и т. п., то после возвращения из 5-й армии пошли другие материалы, более соответствовавшие реальной обстановке на Западном фронте.

Словом, жалеть об этой поездке у меня оснований не было...

Наши корреспонденты по Западному фронту появляются в редакции реже, чем в дни оборонительного сражения - не каждый день, а через день-два. Привозят репортажи, статьи, очерки. Вчера, когда готовился воскресный номер газеты, они побывали в редакции и рассказали, что темпы наступления резко замедлились. Словом, везде такая же картина, какую мы видели во время поездки в армию Говорова.

Особо хотелось бы мне сказать об одной из статей, опубликованных в сегодняшнем номере газеты, - "Истощение немецкой артиллерии". Полковник Г. Надысев пишет в ней о больших потерях противника в артиллерийских средствах. Приводятся документы, названия разгромленных артиллерийских частей, цифры потерь. Автор делает вывод: "Германская артиллерия обнищала и перестает быть помощником пехоте... Как бы ни была сильна промышленность, находящаяся сейчас в германских руках, она не способна восполнить артиллерийские потери обороняющихся частей противника и подготовить достаточное количество артиллерии и боеприпасов для наступления".

Увы, как потом стало ясно, это было не так. Желаемое мы выдавали за действительное. И не только мы. Грех надо взять и мне на свою душу...

* * *

Илья Эренбург напечатал статью "Чудо". Этим словом, навеянным "чудом на Марне" - одной из самых крупных битв первой мировой войны, Илья Григорьевич оценил победу советских войск под Москвой. Однако, писал он, "нельзя сравнить битву под Москвой с битвой на Марне. В 1914 году против Германии сражались не одни французы, и "чудо на Марне" в значительной степени следует объяснить наступлением русских на Восточную Пруссию. В дни битвы за Москву второго фронта не было. Мы приняли на себя всю тяжесть удара".

Второй фронт! Известно было, что наши союзники отказались открыть военные действия в Западной Европе в этот, самый тяжелый период нашей битвы с врагом. Позже Эренбург начнет в нашей газете, и особенно в закордонной прессе, целую кампанию критики союзников. А пока пришлось довольствоваться теми самыми строками, которые я выше привел.

Статья "Чудо" проходила через редакторские руки гладко, без обычных наших дискуссий. Но одну вставку все же пришлось сделать, и Эренбург на этот раз не сопротивлялся. Враг, несмотря на огромные потери, усилил сопротивление. На Западном фронте, как указывалось, наступление затухает. В Крыму и того хуже - немцы перешли в контрнаступление. На остальных фронтах темпы наступления, намеченные Ставкой, не выдерживаются. Вот об этом и был у нас разговор с писателем, когда мы вместе с ним вычитывали верстку "Чуда".

Эренбург тут же набросал с десяток строк, реально оценивающих события на фронтах:

"Мы не уснем за праздничным столом. Мы не забудем о суровой действительности. Германия еще очень сильна. Немцы защищают каждый жарко натопленный дом: боятся выйти на холод. Немцы будут защищать каждый клочок захваченных ими земель: боятся великого холода мести. Немецкие инженеры строят новые танки и новые самолеты. Немецкие генералы хотят весной взять реванш: отыграться или погибнуть".

С этой вставкой "Чудо" и было опубликовано в сегодняшнем номере газеты. Конечно, это была более трезвая оценка обстановки и перспективы войны, чем опубликованная рядом, на второй странице, артиллерийская статья полковника Надысеева. Да, не гладко у нас получилось, но это я заметил лишь с дистанции времени, спустя... сорок с лишним лет.

Василий Гроссман отпросился на Юго-Западный фронт. Это его родные края. Он так и начал свой очерк "Дух армии": "Мы снова на Украине. Снова белеют милые украинские хаты, крытые соломой, слышится певучая речь, снова криницы, плетеные заборы, вишневые и яблоневые садки, засыпанные снегом. Войска идут по освобожденной украинской земле..."

Дочитал я очерк, и в сердце ударила последняя строка: Залиман, Савинцы, Кунье, Красный Оскол... Надеюсь, читатель мне простит, если я отвлекусь от сюжетной линии повествования и расскажу, что для меня значили эти села. В двадцатые годы они входили в состав Изюмского округа на Харьковщине. Здесь после гражданской войны прошла моя комсомольская юность. Инструктор окружкома ЛКСМУ, я шагал из села в село с винтовкой на плече через леса и рощи, где орудовали остатки разбитых банд, организовывал комсомольские ячейки, помогал сплачивать бедноту, вести борьбу с кулаками, строить новую жизнь. Чуть позже в роли руководителя первой на Украине передвижной школы политграмоты по целому месяцу сидел в каждом из этих сел и преподавал "Азбуку коммунизма". Был в этой школе еще один предмет - география, которую вел кто-либо из местных учителей. Почему второй дисциплиной была, география, вспомнить не могу. Не исключено, что в нашей душе жила мечта о мировой революции и надо было, мол, хорошо знать, где что на земном шаре находится.

Памятны эти места и потому, что здесь я впервые приобщился к журналистике. Вначале стал рабселькором, посылал заметки и корреспонденции в республиканские газеты, печатался даже в "Правде". В Изюме меня в 1922 году приняли в члены партии. А в 1925 году стал редактором окружной газеты "Заря".