Услышав эти речи, королева вздохнула с облегчением. Она, опасаясь подозрительности Гизов, которая может дать всплески гениального прозрения, дала им искренний совет – подготовиться не торопясь. С нахрапу такое дело не провернешь. Но и главы католической партии были правы, желая упредить противника. Здесь уже воля отдельных людей переставала играть доминирующую роль. Екатерина сделала свое дело – столкнула камень с горы, теперь ничто не в силах остановить камнепад.

За грохотом каменной лавины, к тому же, не будет слышно тихих мыслей королевы, благословляющей торопящихся, ибо в этом случае Гизам не придет в голову мысль, что королева, организуя покушение на Колиньи, надеялась на ответный ход протестантов. Тогда бы одним ударом она могла ликвидировать головку обеих партий и стать сильным арбитром между их спорами. Но ее сын и непонятная медлительность гугенотов, которые пока только угрожающе вопили и шушукались по углам, заставили ее начать разыгрывать иной пасьянс. Торопливость же католиков оставляла надежду, что они не смогут пройтись сплошной железной метлой по всей Франции, и гугеноты, хоть и в меньшем количестве, будут все же играть роль противовеса амбициям Гизов.

Так все и случилось, как она задумывала. Избиение протестантов в Париже и ряде провинциальных городов сняло вопрос о инициаторах покушения на адмирала – теперь сам народ расправился с ним. Вопрос о войне с Испанией отпал сам собой. Генрих Гиз, признанный лидер католической партии, мог бы стать некоронованным владыкой Парижа раз и навсегда. Он и стал им, но не навсегда – Екатерина упросила сына помиловать Генриха Наваррского и принца Генриха де Конде: противовес для будущего балансира не был уничтожен. Впереди были возможны новые варианты.

Но из происшедшего желательно выкачать максимальную пользу – и Екатерина пишет Филиппу II, что меры, принятые ее сыном (она – щедрая мать и всю славу отдает любимому чаду) в Варфоломеевскую ночь, усилят «дружбу, связывающую две короны». Она даже повела разговор о возможном браке своего любимца – сына Генриха Анжуйского – на дочери Филиппа II. На этот раз подобное не возбранялось, ибо Филипп, принимая французского посла и услышав новость, разразился радостным смехом и не скрыл от посла своего «большого удовольствия».

Казалось, что все кончилось к удовольствию дома Валуа, и теперь Екатерина может пожинать плоды своих предвосхищений. Однако, помимо непрограммируемых эскапад католиков и гугенотов – а поступки фанатиков человеку рационально мыслящему не всегда можно предугадать – беспокойство королеве стал доставлять ее сын король Карл IX. С всё возрастающими удивлением и тревогой Екатерина стала замечать, что все ее уроки по искусству управления державой, оказывается, пропали втуне, и Карл IX позволил пустить в своей душе корни чувству, гибельному для правителя – раскаянию. А ведь она сколько раз ему говорила, что раз свершив что-либо, монарх не может предаваться бесцельным сожалениям, ибо тем самым он демонстрирует своим подданным собственную слабость, слабые же монархи могут и не усидеть на горних вершинах трона.

Король начал оказывать знаки милости гугенотам – и здесь королева-мать его одобряла, ибо это было удерживающим фактором для амбиций Гизов, но Карл IX делал это искренне, обещая искупить и загладить свою вину. А это допустить было никак нельзя: король не может быть виноватым перед своими подданными. Кроме того, Карл начал выражать вслух недовольство Екатериной и своим братом Генрихом Анжуйским, который был также в чине главных подготовителей Варфоломеевской ночи. В речах короля все явственнее зазвучали угрозы по отношению к матери и брату, заявления о необходимости переосмысления многих положений политики государства, которые закладывались самой королевой.

И тогда она решилась – пример видала Шартрского всегда был перед ее глазами. К тому же воспреемником Карла мог стать ее самый любимый сын – Генрих Анжуйский, недавно ставший польским королем. Екатерина решилась – и король вскоре неизлечимо заболел. Умирая, он вызвал к себе Генриха Наваррского и выразил ему свое раскаяние за все совершенное в ночь Св. Варфоломея. Так что Екатерине оставалось лишь гадать: то ли болезнь подтолкнула его на раскаяние, то ли она удержала его от более решительных шагов.

На престол Франции вступил новый король – Генрих III.

В его правление Екатерина по-прежнему была на вершине пирамиды власти – сын полностью подчинялся ее влиянию. Вместе с ней он пережил четыре религиозные войны и был свидетелем разорения страны, разгула анархии. Екатерина изо всех сил пыталась этому противодействовать, ее политика уже стала устаревать – требовались новые подходы, королева же, столь долго пребывавшая у кормила власти, не могла этого понять, свято веря, что то, что было хорошо когда-то, не может быть плохо теперь.

Екатерина лично пыталась наводить мосты, разъезжая между представителями противоборствующих партий. Как-то раз в ходе таких разъездов она спросила у Генриха Наваррского:

– Принесут ли какой-нибудь плод труды, мною предпринимаемые для одного только покоя?

– Милостивая государыня, – отвечал Генрих, – не я мешаю вам почивать на вашей постели, но вы не даете мне заснуть на моей. Труды, которые вы предприемлете, для вас приятны и служат вам нишей. Покой есть величайший неприятель Вашей жизни.

Генрих совершенно точно подметил теперешнюю доминанту личности королевы – чувство реальности начинало иногда изменять ей, и она имитацию дела и суету вокруг него принимала за непосредственное дело. Но так было еще далеко не всегда. В большем числе случаев, признаем, она была еще на высоте.

Именно в это время она почувствовала склонность к чувственности, господствовавшей в обществе, естественно, не к личным ощущениям и испытаниям, а к страстно-холодному интересу к шалостям других. Она позволяла у себя в окружении предаваться прелестям Амура. Так, поэт Филипп Депорт прямо в покоях королевы сделал ее фрейлине Луизе де Лопиталь-Витри дочку. Будущий маршал д’Эстре, который, как говорили, переспал со всеми шестью своими сестрами, как-то, обидевшись на то, что Екатерина, поскольку его дед был гугенотом, не дает ему никакой должности, велел передать ей, что для его… и для его чести религия безразлична. И сошло. Она дает праздник, «на котором прекраснейшие и честнейшие женщины двора, полунагие и с растрепанными волосами, как новобрачные, были употреблены на услугу».

Она старела – разум понемногу начинал отказывать. Так, Екатерина потратила много сил, желая сделать своего сына Франсуа королем Алжира. Для этого она отправила посланника к султану с просьбой отдать Алжир. Кроме этого, предполагалось к Алжиру в дальнейшем присоединить Сардинию, получив ее от Испании взамен Наварры. Королю же Наваррскому в вознаграждение за Наварру предназначали другие владения во Франции.

Из плана этого ничего не случилось, да и герцог Франсуа скоро умер. А спустя некоторое время в один год (1589) умерла Екатерина и ее сын, последний представитель династии Валуа – король Генрих III. И на французский престол вступил Генрих Наваррский – король Франции Генрих IV.

Под этим непривычным, да, пожалуй, и не особенно знакомым почитателям Дюма именем скрывается первая супруга Генриха IV Маргарита Наваррская, знаменитая королева Марго. Конечно, великий романист сделал большое дело – и теперь каждый может сказать узнавательное – «А-а, та самая!», но он же в определенной степени и виновен перед нами, ибо, исповедуя принцип, что «история – это тот гвоздь, на который можно вешать все что угодно», он слегка исказил реальные черты этой, признаемся, не слишком ординарной дамы. Пожалуй, в немалых чертах более адекватно отразил ее облик – как внешний, так и внутренний – Генрих Манн в эпопее, посвященной жизни, деятельности и увлечениям короля Генриха IV.

Как писал известный французский мемуарист XVII веке Таллеман де Рео, опиравшийся в своем труде зачастую на рассказы очевидцев предыдущих десятилетий, с которыми он поддерживал достаточно тесные взаимоотношения, «королева Маргарита в молодости отличалась красотой, несмотря на то, что у нее были слегка отвисшие щеки и несколько длинное лицо». Такая вот характеристика внешнего облика, несколько расходящаяся с привычным стереотипом. Но, как будто этого мало, безжалостный мемуарист тут же спешит добавить несколько слов и по облику внутреннему. «Никогда, пожалуй, не было на свете женщины, более склонной к любовным утехам. У нее была особая бумага, поля которой усеивали сплошь эмблемы побед на поприще любви; бумагой этой она пользовалась для любовных записок. Она изъяснялась галантным стилем того времени, но была весьма неглупа». И, как бы сомневаясь, что ему поверят в последнем, буквально через несколько фраз повторяет снова эту мысль, как бы осторожно пробуя ее на зуб: «Если не считать ее безудержного стремления к любовным утехам, она была весьма благоразумна».