— Да нет пока…

Когда Егор зашел в комнату, пленные, как по команде, оторвавшись от своих уже опустошенных котелков, глянули на него, закрытый «баян». Егор поспешно шмыгнул на нижние нары, поставил в дальний темный угол «баян». Заслонив его собой, принялся есть. Не жуя, глотал теплые куски брюквы, жадно пил жижу, отдающую не то колесной мазью, не то креолином. И чем больше наполнял желудок, тем спокойнее становилось на душе. Он думал: «Антон правильно говорит: все подохнут, а мы останемся».

Желудок набит до отказа, а Егор, тяжело пыхтя, все ест.

Потом он отваливается на спину, отирает ладонью со лба пот. Закурить бы… Как он прозевал сигареты. Щербатый схватил. Поднесло черта…

Егор спячивается с нар, идет с «баяном» в умывальник, добавляет в суп воды.

— Щербатый! — кричит Егор, открывая дверь первой комнаты. — Где Щербатый?

Пленные молчат.

— Где он? — повторяет Егор.

— Весь вышел, — бросает Васек. — Баланда? Давай сюда.

— Сигарета есть?

— Сигарета? — Васек улыбается. — Сигарета потом, когда в холуи определимся.

— И суп тогда… — Егор сердито захлопывает дверь.

Из комнаты доносится смех.

…Сумерки из синих стали темно-фиолетовыми. Переполнив яму, они выплеснулись на склоны, поплыли, окутывая деревья, скалы и молчаливые с зашторенными окнами дома.

На небе робко блеснули звезды.

В коридор занесли бочки-параши; закрыли двери, навешанные норвежцами ставни. Разнеслась осточертевшая команда:

— Поверка!

— Становись, ребята, — предложил Федор. — Мы первые… Сейчас пожалуют.

Пленные неохотно строятся. Федор пересчитывает их.

— Сорок семь. Кого нет?

Пленные переглядываются.

— Жорки, моего товарища… — подает голос Степан.

— Это щербатого?

— Его. — Степан выскакивает в коридор, заглядывает в ближайшие комнаты. Жорки нет. А немцы уже заходят цепочкой в барак.

Узнав о случившемся, унтер вскинул голову, как заартачившийся конь. Впалые щеки побледнели и, кажется, прилипли к деснам.

— Как нет? Куда делся?

Маленькое сморщенное лицо боцмана осталось внешне спокойным.

— Не знаю, господин унтер-офицер, — сказал Федор. — После обеда его видели в бараке.

— Вас загт эр?[3] — спросил боцман.

Унтер перевел слова Федора.

— Зухен! Юбер зухен![4] — боцман зачем-то пощупал кобуру пистолета.

Поднялась суматоха. Захлопали двери, залаяли, как в прошлую ночь, овчарки. Пленные, оставаясь в строю, чутко прислушивались. Степана колотила дрожь. Неужели ушел Жорка? А он, Степан, не осмелился. Форменный трус…

В эти секунды Степан ненавидел себя не меньше, чем любого фашиста.

Вскоре из коридора донеслись крики, возня, рычание собаки.

Васек приоткрыл дверь комнаты.

— Поймали! — бросил он через плечо и опять высунулся в дверь.

— Ой, не приведи такого, — простонал Дунька. — Измолотят, а то и вовсе решат…

— За себя испугался? — прикрикнул Федор. — Что там, Вася?

— Зайцев выслуживается. Бьет… Ведут!.. — Васек поспешно прихлопнул дверь и встал в строй.

Многоногий топот приближался. В строю затаили дыхание. Ждали — вот распахнется дверь, влетит Жорка, за ним ввалятся немцы и начнется расправа. Но топот лишь на секунду задержался у дверей, а затем с беспорядочной колготней миновал ее.

— Пронесло, — облегченно вздохнул Дунька. — Слава те!..

— Открыть двери комнат! — закричал Зайцев. — Слушайте все! За попытку к бегству военнопленный 86927 подлежит расстрелу! Но господин комендант заменяет расстрел телесным наказанием. Пятьдесят шлангов!

— Ишь, благодетель! — у Васька нервно передернулись губы.

Меж тем Егор поставил перед Жоркой табурет и, поигрывая увесистым резиновым шлангом, требовал:

— Спускай штаны! Ложись!

Жорка глазами затравленного зверя глянул на Егора, на немцев и опустил дрожащие руки к пуговицам. Штаны сползли, обнажая тонкие иссохшие ноги.

— Живо ты!.. Что как дохлый? Сигареты слета хватаешь, а тут… Ну! — Егор большой лопатообразной ладонью зло хлопнул Жорку по шее, и тот упал животом на табурет, схватился до мертвой белизны в пальцах за проножки.

— Придержи его, Антон. Голову придержи, чтобы не рыпался. Сейчас я поддам!

Зайцев зажал между ног голову Жорки.

С первого удара Егор охнул, как молотобоец, а Жорка весь дернулся, стукнул коленями о табурет.

— Раз, два… — считал Зайцев.

Морщинистое лицо коменданта расплылось в довольную улыбку. Но было досадно, что наказываемый не плачет, не просит пощады, даже не стонет. Точно немой. Направив на худые Жоркины ягодицы свет похожего на скалку фонаря, комендант пискливо закричал:

— Феста! Феста, доннер веттер!

— Крепче! — переводил Зайцев.

— Это можно, — выдохнул между ударами Егор.

— Ецт гут! Зер гут![5] — в восторге комендант по-мальчишечьи перебирал ножками в маленьких блестящих сапожках.

Унтер отвернулся и не спеша подошел к открытой двери первой комнаты, с ехидной улыбкой спросил:

— Не завидное зрелище, правда? — и, подняв указательный палец, добавил: — Но поучительное. Правда? Без кнута русские не могут. В России чтут царя и кнут.

— Тридцать пять, тридцать шесть, — считал Зайцев.

Жорка расслаб и уже не дергался от ударов. Руки соскользнули с проножек и вяло повисли.

— Сорок один… Сбавь, разошелся!.. Сорок два… Кричи! — посоветовал Жорке Зайцев.

Но Жорка молчал

Жорка всю ночь лежал на животе, стонал. Степан, опасаясь причинить товарищу лишнюю боль, старался не ворочаться, жался к соседу, освобождая как можно больше места.

В комнате было тише обычного. Лишь где-то на нижних нарах вполголоса переговаривались:

— Скорей бы выгнали на работу. За проволокой легче кусок добыть. Те же норвежцы помогут. По всему видать, сочувствуют нашему брату.

— Да, за проволокой видней…

Степан слушал, и ему невольно вспомнилось когда-то вычитанное выражение древних римлян: «Пока я живу — я надеюсь». Так оно и есть. Вот, кажется, все, конец, но сердце бьется, и люди продолжают тешить себя надеждой, ожидать каких-то несбыточных перемен в судьбе.

— Пить, — простонал Жорка.

Степан потянулся в изголовье за котелком, но воды в нем не оказалось.

— У меня есть, — отозвался Федор.

Степан никак не мог нащупать в темноте протянутый ему котелок.

— Вот! Держи…

Когда Жорка напился, Степан шепотом опросил:

— Как получилось?

Жорка не ответил.

Сердится, что ли? А за что, спрашивается? Ведь согласись Степан бежать — двоих бы выпороли. И только. Мечется… Неужели окончательно выдохся?

…Утром, лишь только открыли ставни, послышалась команда:

— За хлебом!

На этот раз Степану довелось делить хлеб в восьмерке. Зная свою непрактичность, Степан отнекивался. Но товарищи настояли. Больше всех старался Дунька.

— Велика хитрость… Главное, по чести… Возьми вот нож, вострый…

Дунька хлопотливо помогал Степану: держал весы, советовал, какую и как урезать пайку и к какой добавить.

Когда хлеб «раскричали», оказалось — одной пайки не хватает.

— Как же это? — растерялся Степан. — Было восемь… Честное слово…

— Ты развешивал — сам в ответе. Отдавай свою, — Дунька отправил в рот с пайки довесок. — А как же?..

— Восемь было, — бормотал Степан. — Я же не слепой. И ты видел.

— Знамо, видал. Ты присвоил! — истошно вдруг заорал Дунька, тыча в Степана пальцем. — Не прикидывайся. Справедливого строишь… Хапуга. Последнего куска лишаешь…

Подошел Федор.

— В чем дело?

Дунька вскочил.

— Полюбуйся, старшой. Пайку хапнул. Человека оголодил. За такие дела в морду следует.

— Правильно, следует, — Федор уставил черные глаза на Степана, перевел взгляд на Дуньку. — Только кого следует?..

— Он, я видал… Вот истинный крест!..