Самым отважным из домов оказался двухэтажной серебристый красавец, похожий на корабль. Он встал на плоском выступе так, что опоясывающая его веранда нависла над отвесным каменистым обрывом ямы.

Полоса животворного света скатывается, наконец, с гор в яму. Пленные подставляют ласковым лучам свои лица. Теперь особенно стала заметной изможденность людей. Щетинистые, запавшие щеки, тонкие и морщинистые, как у общипанных цыплят, шеи и голодная тоска в глазах. Все они переступили ту крайнюю грань, за которой хозяйничает смерть.

А солнце, точно любопытствуя, все смотрит и смотрит. Под его лучами парят на пленных мокрые истрепанные шинели. Тонкие, похожие на дым струйки поднимаются над пилотками. Неуклюжие, они, прея, оставляют на коротко стриженных полосах какие-то зелено-фиолетовые овалы.

Синевато поблескивая, проволока с узлами острых колючек тянется под самой верандой красавца-дома, скрывается за бараком, напоминая издали паутину…

Пленные угрюмо наблюдают за работой норвежцев. То и дело раздаются окрики немцев. Они спешат. Им хочется как можно скорее натянуть второй ряд колючей проволоки, навесить на окна бараков ставни с болтами, поставить вышки для часовых.

Моряк заорал на норвежца с суровым лицом и молодыми голубыми глазами, который очень уж мешкотно вкапывал столб. Норвежец зашевелился, зато все остальные, заметив, что они выпали из поля зрения надсмотрщика, совсем прекратили работу. Моряк, потрясая автоматом, бросился к ним — в это время остановился норвежец с суровым лицом. Приподняв зюйдвестку, он посмотрел на русских. Его голубые глаза выражали сочувствие.

— Квислинг продал их оптом.

Степан оглянулся. Рядом стоял пленный с сухим горбатым носом и круглыми зоркими глазами. Степан вспомнил, что на фронте в одной из газет видел карикатуру: Гитлер хлещет кнутом Норвегию. Рукоять кнута — черпая фигура военного с надписью: «Квислинг». «Тоже незавидное положение, — думает о норвежцах Степан. — Вломились бандиты в их дом и хозяйничают»…

Впереди пленных, в трех шагах от моряка, каланчой возвышается пучеглазый Егор. Он то гусаком топчется на одном месте, то, опустив взгляд, прохаживается от угла одного барака до угла другого. Егор не находит места своим длинным рукам. Засовывает их в карманы, покосись на немца, поспешно выхватывает, вытягивает по швам, но через несколько секунд сцепляет за спиной. Егору неловко, он явно не в себе.

Однако Степан ничего не замечает. Да и какое ему дело до Егора или еще кого? Он голодный. Раздраженный мизерной подачкой, желудок бунтует, вытягивав из организма последние соки.

Степан, пожалуй, не понял бы и цели, с которой Егор торчит впереди толпы, если бы на балкончике серебристого дома не появилась… девушка.

Маленький и легкий, как воздух, балкончик под самой крышей, стеклянная дверь напомнили Степану сказочный терем. И девушка, казалось, чудом явилась из тех сказок, которые когда-то очень давно рассказывала бабушка маленькому Степанке.

— Гляди!

Задрав головы, пленные зачарованно смотрели на девушку. У нее пышные волосы. Волнами они сбегают на плечи, рассыпаются. Солнце золотит их, прыгает шаловливыми зайчиками по ее белому лицу, рукам, цветастому свитеру.

— Как с неба спустилась, — вполголоса протянул кто-то.

А девушка, перекинув через узорчатую оградку ковер, чистит его. Лопатка маленького веника проходит по ковру, а потом взлетает плашмя вверх и опускается, приветствуя внизу русских. Сама девушка свесилась через оградку и, улыбаясь, кивает.

И пленные все, как один, заулыбались, украдкой замахали руками.

Когда матрос, взглянув на русских, поспешно поднял голову, норвежка сняла с ограды ковер и быстро, но с достоинством скрылась за стеклянными дверями.

Пленные разочарованно вздохнули.

Спустя несколько минут, девушка опять вышла на балкон. Теперь в ее руках было полупальто или пиджак. С деловитым видом, не обращая внимания на пленных, она принялась вытрясать его. Тряхнула раз, второй и что-то маленькое, белое мелькнуло в воздухе, миновало веранду, проволоку.

Никто из пленных не успел еще сообразить, в чем дело, как Жорка схватил на лету за спиной Егора это белое и скрылся в толпе.

— Что там?

— Покажи!

Жорка осторожно развернул бумагу. В ней лежали две сигареты.

— Здорово!

— Повезло!

Егор, увидев сигареты, весь передернулся.

— Лезет куда не следует! Вот двинуть!..

— Кто такой, чтоб двигать? — огрызнулся Жорка, зажимая в кулак сигареты.

— Кто!.. Двину, тогда узнаешь, кто.

— Разве не видишь? — вмешался горбоносый пленный. — Холуй.

Заорал немец, и вместе с его криком как из-под земли вынырнул Зайцев.

— Тебя зачем тут поставили? — злобно прошипел он, заглядывая снизу в лицо Егору. — Балда осиновая! Гони всех в барак.

Егор сжал кулаки и двинулся на толпу.

— Марш! Кому говорят!

Пленные лишь чуть попятились, плотнее прижимаясь друг к другу.

— Ап! Барак! Аллес барак! — немец затряс автоматом.

Солнце спряталось за облаками. Ветер дохнул холодом в яму.

Когда синие сумерки лениво оседали в яму, а вершина далекой снежной горы, которая днем оставалась неприметной, теперь вся сияла, точно внутри ее горели тысячи мощных лампочек, впервые выдали суп.

Под строгим присмотром Зайцева и Егора комната за комнатой идут к серому под цвет окружающего камня бараку.

— Куда прете? Ну и бараны! Подравняйсь! — командует Зайцев. — Егор, следи, чтобы не пикировали! Заметишь — в морду!

Десятки пар жадно нетерпеливых глаз устремлены к чану, над которым стоит с черпаком наизготовке повар Матвей Воронов. У него вислые запорожские усы, а выражение лица до того бесстрастное, будто он вокруг ничего не замечает. Но тем, которые стоят в строю, повар представляется самым счастливым на свете человеком.

— Подходи! По одному! Эй, ты куда? Ух, морда!

Первый, подскочив опрометью к чану, ставит на борт котелок. Литровый черпак на длинной ручке, описав полукруг, ныряет в коричневую жидкость, идет по дну, выныривает полным до краев.

— Добавь, браток!

Матвей отворачивает от умоляющего взгляда лицо, безразлично бросает:

— Проходи.

Черпак снова описывает полукруг. Одно движение повторяет другое. Ни малейшего отклонения, как автомат.

— Матвеюшка, будь милостив… — униженно клянчит Дунька, заранее узнав имя повара.

— Проходи.

— Бог с тобой, ведь не свое…

— Проходи, говорят!

— Не задерживай! Какого черта! — Зайцев отталкивает Дуньку. — Все не нажретесь, морды!

У чана Жорка. Уткнувшись взглядом в котелок, он тихо, чтобы не услышали Зайцев и Егор, говорит:

— Есть сигареты…

— Проходи.

Когда истомившиеся жильцы последней комнаты, получив баланду, заспешили вразброд к бараку, Егор поставил на борт чана трехлитровый «баян».

— Лей, да погуще! Со дна!

Черпак делает совершенно такие же, как и раньше движения. Повар вливает один черпак.

— Лей! — басит Егор.

Повар смотрит на Зайцева. На лице Матвея все то же бесстрастное выражение.

— Лей! Любую посуду будешь наливать под завязку. Приказание господина коменданта и вон господина шефа кухни, — Зайцев показывает взглядом на стоящего в дверях немца в кожаном комбинезоне. Тот, утвердительно кивнув, поворачивается спиной, не спеша, вразвалку уходит в кухню. Повар влил в Егоров «баян» второй черпак, третий.

— Вот так, — Зайцев поставил на борт круглую банку литров на шесть, — Полную!

— Знатную ты, Антон, «парашку» добыл, — говорит Егор, когда они отходят от чана. — Надо и мне…

— Конечно… Баланды у немцев хватит. Только стараться надо. А ты жалость, что ли, проявляешь? Какого хрена их жалеть? Все равно подохнут. Мы в плену, а не в институте благородных девиц. Тут каждому до себя. Тебя выгонят — сотня найдется. Понимать надо!..

— Да я не потому, что жалко… — оправдывается Егор. — Как-то непривычно… Их вон сколько…

— Испугался, что ли?