В сравнении с когда-то эталонной теорией социально-экономических формаций предлагается циклический подход к истории МО с точки зрения смены одной структуры другой, каждая – со своим фундаментом и надстройкой. Классическая теория во многом была верна, но она израсходовала свой потенциал в XX в., который так и не привёл к отмиранию капитализма и рыночных отношений. Но и коллективистские принципы с распадом социалистической системы не ушли в прошлое. Вместо этого всю вторую половину прошлого столетия шёл процесс социализации рынка и индивидуализации коллективного сознания.
Формационной теорией «наоборот» могла стать концепция «конца истории», предположившая триумф индивидуального, рыночного начала. Но этого не произошло. Карл Маркс не победил, но не победил и Фридрих фон Хайек. Верх взяла интегральность – использование составляющих и рыночной теории, и теории государственного регулирования для поиска приемлемого баланса между индивидуальным и коллективным, государством и обществом, рынком и социальными ценностями, моралью, нравственностью. «Концом истории» в определённом смысле может стать именно такая интегральная социально-экономическая модель.
Однако даже если это когда-либо и произойдёт, такая финальность мало связана с циклами стабильности и нестабильности. Большие идеи прошлых веков к концу XX столетия, возможно, и пришли к некому симбиозу, но это не уберегло новый век от потрясений, которые разворачиваются на наших глазах.
Сменяемость моделей: постоянство и своеобразие
Классическая формационная теория на стыках формаций ставила на пьедестал социальные революции. Структурные изменения МО также сопровождались и продолжают сопровождаться продолжительными всплесками насилия[9]. Рамочное обустройство новых механизмов отношений между государствами – упомянутые выше международные встречи и договоры, а до них и Вестфальский мир 1648 г., ставили точку (точнее, многоточие) после долгих отрезков войн и противоборства. Государствам ещё ни разу за историю их взаимодействия не удавалось пройти через переформатирование МО без применения в отношении друг друга, прямо или косвенно, грубой силы. Последняя применялась регулярно и в ходе «благополучных фаз», но с меньшей степенью интенсивности. Даже эйфория после окончания холодной войны не смогла переломить этот печальный закон истории. Грубая сила, вопреки завышенным ожиданиям о грядущем верховенстве силы «мягкой», быстро вернулась в международную повестку дня.
Фундаментом циклов МО является экономика, но не только она их определяет. Это и цивилизационно-культурный, и религиозный, и ценностный факторы. Их переплетение создаёт фундамент для надстройки – структур и механизмов, а также человеческого, субъективного фактора, с помощью которых на каждом последующем этапе истории МО выстраивается новая иерархия государств и их альянсов, а теперь и негосударственных игроков. После Вестфальского мира МО опирались на принцип государственного суверенитета, который после Венского конгресса был дополнен принципом концерта держав. Ялта и Потсдам привнесли в МО, благодаря ООН, принцип международного права и легитимности, а позже к нему, в ядерный век, добавился принцип гарантированного взаимного уничтожения. Обращает на себя внимание, что череда смены циклов МО имеет накопительный характер, когда прежняя модель всецело не отмирает, а частично «переливается» в новую.
Надстройка МО – не политическая в прежнем идеологическом понимании, так как политика уже давно не является ни сугубо капиталистической, ни социалистической, ни исключительно какой-либо другой. Так, «коммунистический» Китай (с его масштабным использованием рыночных отношений) – уже давно фигура речи, как и «капиталистические» Соединённые Штаты, не говоря уже о западноевропейских государствах с их массированным использованием государственного регулирования[10].
История МО сопровождается не только цикличностью насилия, но и цикличностью шаблонов региональных и мировых конфигураций силы. Например, отчётливо прослеживается цикличность многополярности[11] и как её составляющей – европоцентризма, который, казалось, ушёл в прошлое с установлением биполярного мира в 1945 г., затем, в 1990-х гг., возродился как ожидание и даже как предвкушение, и вновь стал уходить в тень на рубеже двух первых десятилетий XXI в. Особенно ярко это проявилось с новой кризисной волной (своего рода «девятым валом») – на этот раз миграционной, захлестнувшей ЕС в 2015 г. вслед за кризисами экономической и социально-политической природы. Иной ритм «взлётов и падений», например, у Китая, развитие которого уже длительное время представляет собой возрастающую кривую.
Россия на этом фоне находится в зоне неопределённости. Насколько окажется устойчив ещё недавно уверенный тренд укрепления её позиций – зависит он целого ряда условий, прежде всего человеческого фактора, качества государственного управления, международной конъюнктуры и, в конце концов, благоприятного стечения обстоятельств.
Можно говорить и о цикличности процессов по уплотнению и ослаблению «ткани» международных отношений. Глобализация, понимаемая в широком смысле, шествовала по планете последние несколько столетий. На этом пути откаты в построении «большой деревни» (пиковые – в годы двух мировых войн) сопровождались компенсационным, а затем и поступательным движением вперёд. К началу нового столетия мир впервые в истории стал истинно глобальным, особенно в рыночном понимании. Однако новый переходный период МО вновь возродил процессы разукрупнения, на сей раз – в виде элементов деглобализации[12].
Выражением этого стали, например, экономические санкции против России и контрсанкции, лоббирование проектов сверхбольших зон свободной торговли с одновременным оттеснением от них нежелательных геополитических конкурентов (например ТТИП и TТП). Одновременно с этим процессы региональной интеграции, которые до недавнего времени рассматривались как комплементарные в отношении самой глобализации, теперь всё чаще предстают в терминах противопоставления, что наглядно показал украинский кризис.
Другой характеристикой нового времени становится каскадное развитием МО – своего рода переливание проблем из области внутренней политики во внешнюю, и наоборот, из одной области международных отношений в другие. Так, возрастающие трудности во внутреннем развитии ряда постиндустриальных стран мира, включая западноевропейские, сыграли свою роль в углублении нескольких региональных кризисов, включая иракский, ливийский, йеменский, сирийский. В свою очередь ливийский кризис привёл к ухудшению ситуации в ряде прилегающих к Ливии африканских государств, сирийский кризис – к ухудшению на определённом этапе отношений между Россией и Турцией, а в целом появление «арки нестабильности» от Ливии до Афганистана вылилось в миграционный кризис для всей Европы. Развитие череды кризисов по периферии Европы было и функцией борьбы государств за региональное влияние, что особенно проявилось в противостоянии Ирана и Саудовской Аравии.
В то же время элементы внешнеполитического сотрудничества между государствами могут способствовать положительным сдвигам в их собственных взаимоотношениях, что показало успешное завершение переговоров по иранской ядерной программе или элементы сотрудничества России с рядом стран в борьбе с так называемым «Исламским государством».
Каскадный эффект ведёт к кумулятивному эффекту, когда целые регионы накрывает «идеальный шторм», как это случилось в последние годы в Северной Африке после «арабской весны», на Ближнем и Среднем Востоке. Внешнеполитические ошибки или бездействие приводят также к «эффекту бумеранга». Так, внешнеполитические акции Британии и Франции в Ливии в 2011 г., а затем неспособность ЕС стабилизировать ситуацию в своём «мягком подбрюшье» – Средиземноморском бассейне, резко усугубили проблемы незаконной иммиграции и внутренней безопасности.
