– Эй! – крикнул он в очередной раз. – Кто-нибудь дома?

Тишина. Он продолжил подниматься по скрипящим ступенькам и осторожно приоткрыл дверь в спальню Хенрика и Аманды.

При виде зрелища, представшего перед ним, Клаес испуганно попятился. На широкой металлической кровати, стоявшей посередине комнаты, лежало нагое тело. Его шею стягивала петля, а конец веревки уходил вверх к потолку и был прикреплен к белой деревянной балке, которую они вместе красили прошлым летом. Он и Хенрик. Тогда здесь громко играла музыка, и они попивали пиво, занимаясь малярными работами. А когда закончили, побежали прямо в море.

Руки Хенрика покоились сверху над его головой. Крепко скованные наручниками, они указывали в сторону окна с цветастыми занавесками. Запястья были намертво прикреплены к прутьям спинки кровати. Картинку дополнял широкий черный кожаный ошейник с массивными заклепками со стороны голой кожи. Увиденное не укладывалось у Клаеса в голове. Он не верил своим глазам.

Внезапно он услышал пение птиц за окном. Эти звуки доносились как бы из другого мира, в комнате же царила полная тишина. Там снаружи цвели цветы. Так абсурдно. Казалось, время остановилось и земля перестала вращаться, в то время как Клаес стоял, уронив вдоль тела руки, и пытался осознать увиденное.

Его взгляд скользнул вниз. Тошнота подступила к горлу, перехватило дыхание. Красные отметины на груди, животе, бедрах, словно от ударов хлыстом. Некоторые из них кровоточили. Лицо Хенрика и в то же время не его. Белое и чужое. Широко раскрытые глаза таращились в потолок.

– Что, черт побери… – выдавил из себя Клаес, нащупывая мобильный телефон в кармане. – Что, черт побери, здесь произошло?

Прошлое

Сесилия обрадовалась, увидев «вольво», припаркованный у въезда на участок. Отец вернулся раньше, чем ожидалось. Последние метры до крыльца она преодолела бегом, и едва успела открыть входную дверь, как оказалась в его объятиях.

– Папа, – прошептала она ему в ухо, – я так скучала по тебе.

Он отсутствовал не слишком много дней, но все равно казалось, что с момента его отъезда прошла целая вечность. Дом становился без него холодным и неприветливым, словно краски блекли, и хорошее настроение улетучивалось вслед за ним, когда он уходил. Была еще мама, конечно, но, когда они оставались вдвоем, все выглядело совсем иначе. На этот раз дела забросили его в Стокгольм. Сесилия так никогда и не узнала толком, чем он там занимался. Возможно, покупал парашюты, интересовавшие его больше всего в жизни, или участвовал в какой-то конференции. Но постоянно он трудился в Каппельсхамне, что очень ее устраивало. При желании она даже могла съездить к нему на работу на велосипеде.

– Я так скучал по тебе, старушка, – сказал он, и его голос показался ей необычным, каким-то напряженным.

Он долго и крепко обнимал ее, словно боялся отпустить от себя. А она стояла перед ним, оцепеневшая от неожиданности, настолько его поведение озадачило ее.

– Ты голодна? – поинтересовался отец. – Я собирался приготовить горячий шоколад и еще купил плюшки с корицей. Но мы сделаем также и несколько горячих бутербродов. И ничего не скажем маме, не так ли?

Сейчас его голос звучал почти как обычно. Он подмигнул Сесилии, и она подмигнула ему в ответ.

Маме не нравились перекусы между едой, она постоянно нудела о вреде для зубов, твердила, что, если постоянно совать в рот все подряд, в конечном счете располнеешь как бочка. Ничего не поделаешь, уж такой она была: слишком правильной и скучной. Из тех, кто не позволяет ни себе, ни другим в полную меру наслаждаться жизнью. Как будто опасно громко смеяться, галдеть и бурно выражать свои эмоции или время от времени наесться вволю чипсов или конфет. Сесилия и папа заключили между собой пакт с целью порой позволять себе то, что мама не одобряла. «Мы ничего не скажем маме» стало для них чем-то вроде секретного пароля, который они могли прошептать друг другу у нее за спиной. Например, когда папа с раннего детства брал с собой Сесилию в Висбю и разрешал ей сидеть на переднем сиденье. Мама не одобряла этого, по ее мнению, детям требовалось ездить сзади, тогда как папа считал подобное полной ерундой. «И куда он вообще тащит девочку с собой?» – интересовалась она. Он ведь ездил только в свой дурацкий авиаклуб. Такое дорогое и рискованное хобби… Но Сесилии нравилось там, она гордилась своим смелым и крутым отцом. Ни у кого из ее друзей отцы не прыгали с парашютом, и она знала, что они восхищались им, поскольку он осмеливался делать это. Став достаточно взрослой, она собиралась последовать его примеру, подниматься к небесам в маленьком самолете и бросаться вниз, наслаждаться свободным падением, пока не раскроется парашют. Папа рассказывал ей, какое ощущение возникает в эти мгновения, как сосет в животе и ветер свистит в ушах. Как он чувствовал себя свободным как птица, когда падал. Она никогда не уставала слушать его рассказы.

В Висбю она обычно получала мягкое мороженое в одном кафе перед Сёдерпортом. Самую большую вафельную трубочку, какая у них имелась, с карамельной крошкой и шоколадным соусом. Перед обедом. «Но мы ничего не скажем маме». Она могла представить себе хмурое лицо матери с недовольным взглядом и сердито поджатыми губами. Мороженое не едят столь легкомысленно. А также не покупают разноцветные воздушные шарики с блестками, и ни в коем случае сосиски с картошкой фри, если проголодаются. Папа же плевал на чье-то там мнение. И она любила его за это.

Он достал формовой белый хлеб, масло, сыр, малиновое варенье. Выудил из коричневого бумажного пакета две большие плюшки с корицей и положил их на тарелку. Потом сунул куски хлеба в тостер и бросил взгляд на часы. Сесилия не могла понять, в чем дело. Что-то мучило его, он явно нервничал, и его мысли, похоже, находились где-то совсем в другом месте. Хотя, возможно, он просто устал после работы.

– Пройдемся до воды потом, ты не против? – поинтересовался отец и посмотрел на нее. – Мне необходимо размять ноги после долгого неподвижного сидения.

– Да, – ответила она, – с удовольствием.

С моря дул холодный ветер, но его большая рука, сжимавшая ее руку, дарила тепло. В промежутке между весной и летом случались холодные вечера, но было не важно, даже если бы она замерзла. Прогулки с папой были святым делом. Она надеялась, что так будет всегда. Пусть ей уже исполнилось пятнадцать лет, она по-прежнему хотела держать его за руку.

Обычно всегда говорил он: расспрашивал ее о школе или друзьях, поддразнивал, интересуясь, удалось ли ей уже разбить сердце кому-то из парней. Однако в этот день все получилось иначе. Он долго молча шел рядом с ней, и беспокойство зашевелилось у нее в груди. Вершина горы Хамнбергет, отвесной стеной поднимавшейся перед ними, купалась в солнечных лучах, с другой стороны волны бились о ее утесы. Они не раз стояли там на самом верху и смотрели в сторону горизонта. «Самая северная точка Готланда, разве не чудо», – обычно говорил папа с нотками гордости в голосе. Конечно, не Сахарная голова в Рио-де-Жанейро, но всегда прекрасна.

В этот день папа не произнес ничего такого. Они молча шли бок о бок. Галька шуршала под ее заношенными кроссовками. Волны ритмично накатывались на берег, оставляя на нем кучи водорослей. Весна выдалась холодной, и могло пройти еще много времени, прежде чем появится возможность купаться. Вряд ли стоило рассчитывать, что это удастся сделать раньше Янова дня.

– Мы поедем куда-нибудь в этом году, папа? – внезапно услышала она собственный голос.

Ей показалось или он сжал ее руку немного сильнее? Сесилия насторожилась по непонятной ей самой причине.

– Я не знаю, старушка, – сказал он, и, по ее мнению, это снова было произнесено необычайно угрюмо. – Мы с мамой еще не успели обсудить наш отпуск.

– Юханна собирается в Испанию.

– Здорово.

– А разве мы тоже не можем поехать в какую-нибудь другую страну? Если мама не захочет составить нам компанию, почему бы не отправиться вдвоем, ты и я. Пожалуйста, папа.