— Здравствуйте.

Она кивнула. Я жестом пригласил ее сесть. Она, прихрамывая, подошла к тюремному табурету и тяжело опустилась на него. Села и уставилась на меня пустым и безнадежным взглядом.

— Меня зовут Юрий Гордеев. Я ваш новый адвокат. Вместо Валерия Барщевского.

В глазах Удоговой появился вопрос.

— Какой Барщевский? — устало спросила она.

Вот те раз! Неужели Валера ни разу с ней не разговаривал?

— Вы не встречались с ним?

— Нет.

Я подумал и решил, что это даже к лучшему.

— Ну что ж. Ничего страшного. Я буду вас защищать.

Она кивнула:

— Сделайте милость.

Я пропустил это мимо ушей.

— Итак, Зоя Умалатовна...

— Я не Зоя, — еле слышно произнесла Удогова.

Я открыл папку с адвокатским досье и снова заглянул в анкетные данные. «Удогова Зоя Умалатовна» значилось там. Никакой ошибки.

— Позвольте, я что-то не пойму. Вас зовут Зоя Удогова?

— Нет.

Может быть, она к тому же еще и сумасшедшая?

— Кто вы, в таком случае, — терпеливо спросил я.

Она тяжело вздохнула.

— Вы все равно не поверите.

«Сейчас скажет, что она Мерилин Монро», — подумал я.

— Ну я постараюсь, — сказал я вслух.

— Меня зовут Вера Кисина.

— Как?

— Кисина. Вера. Я ведущая музыкальных программ на телевидении.

Ну вот. Я же говорил!

— Почему же в вашем следственном деле сказано, что вы Зоя Удогова. Работник Госбанка?

Она изменилась в лице:

— Как вы сказали? Работник Госбанка?!

— Да...

Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала навзрыд. Сквозь всхлипывания я расслышал только что-то типа «я так и знала... все сходится».

Я бросился к графину с водой, плеснул в стакан и протянул его своей подзащитной. Сделав несколько глотков, она вроде успокоилась. От слез на ее лице остались только грязные разводы.

— Ну, — сказал я, намереваясь зайти с другого конца, — а теперь расскажите, как получилось, что вы напали на милиционера?

— Ни на кого я не нападала. Вы что, сами не видите, что я на такое не способна?

Действительно, представить, что она напала на сотрудника милиции, каким бы хилым тот ни был, да еще нанесла ему «телесные повреждения средней тяжести» представить было трудно. Хотя, за полгода, проведенные в Бутырке, она могла сильно измениться. Тюрьма еще не такое делает.

— В таком случае, как вы попали сюда?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Меня посадили в машину. Потом держали в какой-то больнице. Потом сунули сюда...

Я вздохнул. Судя по всему, она была в глубокой «несознанке». Хотя смысла никакого в этом я не видел: развернутые показания она дала, следователь все тщательно внес в протокол допроса обвиняемой. Впрочем, Турецкий говорил, что некоторые преступники отрицают все и вся просто так, из любви к исскуству. Очень сильно в них чувство противоречия. И таких ничем ни уговорами, ни пресловутым утверждением о том, что «чистосердесное признание смягчает вину», не проймешь. Они будут до конца упорствовать и утверждать, что молоко на самом деле черное, а Волга впадает в Северный Ледовитый океан.

— Послушайте. Я ваш адвокат. И я должен вас защищать на суде. Поэтому, Зоя Умалатовна...

— Я не Зоя!!! — вдруг заорала она и опять зарыдала.

На крик вошел дежурный. Я сделал ему знак, и он удалился.

Вдруг она остановилась и сказала:

— Я прошу вас об одном. Узнайте, где мой сын. Что с ним. Дима Кисин. Я его не видела полгода. И не знаю, что с ним. Умоляю вас.

В ее голосе было столько муки, что даже камень сжалился бы над этой бедной женщиной и помог.

Вконец растерявшись, я воскликнул:

— Я ничего не понимаю! Вы можете мне толком все объяснить?

Стемнело. Яков нацарапал на стене третью черточку, символизировавшую окончание очередного дня плена. Вилли сидел в уголке и свистел в маленькую дудочку. Он вообще целыми днями только тем и занимался, что спал, пел что-то на немецком или дудел, что откровенно действовало Яше на нервы.

Яша попытался уснуть. Он так до сих пор и не понял, зачем его похитили. Каждый день, видимо в качестве послеобеденного моциона, в сарай являлся тот самый бугай, который привез его сюда, и, приставив Якова к стенке, методично и, главное, молча избивал. При этом немца никто и пальцем не трогал. Пару раз Яша попытался вступить в бой, но силы оказались слишком неравными. Если это месть за то, что он проявлял повышенный интерес к могиле Дудаева, то выглядит она несколько странной. Чеченцы, как известно, славятся горячим нравом и скорым судом. Если бы они узнали о его деятельности, просто расстреляли бы на месте, а не устраивали китайских пыток. Пленка осталась в тайнике в машине, и, скорее всего, ее не нашли. Значит, либо им нужны деньги, либо его хотят обменять на кого-то. Только кто станет его выкупать или обменивать. Тоже мне важная птица.

Хотя, пожалуй, есть один человек, которому его несчастная жизнь может понадобиться. Пенкин усмехнулся. Лазарук бы, пожалуй, согласился выкупить его из плена. Может быть, даже за большие деньги. «Господи, сегодня ведь уже суббота. Значит, вчера было заседание суда. Представляю, как Лазарук там плевался вместе со своими адвокатами: как же, ответчик не явился на заседание. Поливал грязью уважаемого человека, пропагандировал грязные инсинуации, а когда дело дошло до суда — так в кусты...»

Ночью начался ливень с грозой, и струи холодной воды, которые не в силах была сдержать соломенная крыша, обрушились на пленников.

Прогремел гром, и на улице стало светло, как будто молния, вспыхнув, зацепилась за что-то и продолжает светить.

— Якофф, иди скорее, что-то горит.

Яша подошел к немцу и тоже прильнул к щели. Соседний дом действительно горел, и пламя освещало большую часть деревни. Вокруг суетились чеченцы, но не с ведрами, а с автоматами. Они попадали за забор в десяти шагах от сарая с пленными и стали беспорядочно палить куда-то в сторону дороги.

«Странный способ тушить пожар», — подумал Яша, но через секунду еще один дом с жутким грохотом взлетел на воздух. Стало ясно, что деревню обстреливают из гранатометов.

— Это голубые каски, — торжественно изрек немец, — они нас освободить...

— Скорее белые колготки или красные шапочки. Пиф-паф, застрелирт... Ты в своем уме, война давно кончилась?!

Но взрывы не прекращались. В крышу сарая со свистом врезался какой-то горящий обломок. Сырая солома начала тлеть, и сарай понемногу наполнялся вонючим дымом, который, несмотря на щели в стенах, не вылетал наружу. Вилли закашлялся и принялся барабанить кулаками в дверь.

Яков, в отличие от впечатлительного немца, не питал надежд на то, что чеченцы сейчас все бросят и ринутся спасать пленных. Выбрав на ощупь самую гнилую доску в стене, он, ломая ногти, принялся отдирать ее от остальных. Но доска не поддавалась. Нижний край ушел глубоко в грязь, а до верхних гвоздей было просто не достать — слишком высоко. Размахнувшись как следует, он ударил ногой по упрямой деревяшке, и та хоть слабо, но треснула. Еще одна попытка, еще удар. Нестерпимо болит покрытый сплошными синяками живот. Но доска понемногу разламывается. Последнее усилие — и путь к свободе или, по крайней мере, к свежему воздуху открыт.

Канонада на улице не утихала. Вилли, уставший звать на помощь, присоединился к Якову, и они отогнули половинки доски, так чтобы можно было пролезть. Худющий немец первым протиснулся наружу и, тут же поскользнувшись, шлепнулся в грязь. Не поднимаясь, он принялся махать Яше рукой, указывая то на занятых обороной чеченцев, то в противоположную сторону.

— Давай убегайт. — Он кричал довольно громко, но за грохотом стрельбы его не было слышно.

Яша втиснулся в дыру и вдруг понял, что она слишком узка. Попробовал сдать назад, тоже не получается. Вилли, видя, что Яков застрял, ползком возвратился к сараю. Несмотря на всю кризисность ситуации, Яшу душил хохот: за резинку, удерживающую очки, немец очевидно, для маскировки, воткнул ветку какого-то чертополоха, и видок у него был тот еще — индеец в зарослях укропа. Натурально.