…Когда радостная заполошная суета-кутерьма с «целовка́ми», охами-вздохами и объятиями поутихла, старый граф, преисполненный хозяйского долга, враз взял бразды правления в свои руки; подхватил всех своим зычным призывом и властно, подобно морской волне, увлек за собою к столу.

На пути его, как подножка, подвернулся дворецкий. Сияющий, что медный алтын, он уверенно нес навстречу твердыми шагами свое крупное, раскормленное тело.

– Так как же-с насчет тарталеток с выдолбкой, ваше сиятельство? С мозгами «шведскими» ромбиком? – насыпался Осип.

Данный вопрос, еще с утра понятный, злободневный, теперь, как дробь в дичи, попавшая на зуб, взбесил Ивана Евсеевича.

– Какие к черту «ромбики»? Какие к дьяволу «мозги»? У тебя-то, остолопа, оне есть? Отстань от меня со своей хренью! Не видишь, гость у нас дорогой! Жених Машуткин… Сгинь, варвар!

Квадратные каблуки графа гневно стучали вдогон ушедшим, а в спину ему полетело обиженное:

– Сие будет воля ваша… Но больше не ждите «эврик» от Осипа. Ишь ведь… скажет тоже… хрыч: «Осип, черт тебя носит! Совсем заматерел в болванстве своем? Гляди, каналья, переведу в конюхи!» Ну, ну, свежо преданье… То ты не знаешь, старый перец, что без Осипа тебе ни туды и ни сюды!

…Странно и неуютно, как будто голо было находиться за огромным многосаженным столом, на котором искрились сотни хрустальных фужеров и рюмок; подобно слюдяной плотве, сверкало уложенное густыми ровными рядами серебро приборов и прочих, прочих столовых «надобностей» для приема самого блестящего общества…

Но все встало на свои места, когда капитан Лунев, с непокрытой головой, с серьезной строгостью в лице, без лишних слов сообщил Панчиным:

– Крепитесь, Иван Евсеевич… и вы, милейшая Евдокия Васильевна. Час испытаний для Отечества пробил. Война со Швецией началась. Союзники наши разбиты. Карл Двенадцатый рвется к Нарве. В Москве переполох.

– Святые угодники! – Графиня испуганно вскинула к своей оголенной белой шее руку в перстнях, будто ей было холодно. Ее и в самом деле знобило от услышанного.

Граф тоже подавленно молчал. Похоже, он не узнавал своей праздничной залы. Словно все стало чужим, подмененным. Хотя все было как всегда и на своем месте. Он даже не узнал Евдокии Васильевны, как-то враз съежившейся, уменьшившейся в своем бордовом пюсовом платье.

– Господи, Гришенька, э… это… правда? – Супруга Панчина вся была растерянная, жалкая.

– Увы, ваше сиятельство. – Григорий, испытывая неловкость, ответил вежливым, корректным кивком, обратив внимание, что градус всеобщего веселья упал до критической отметки.

– Но… но… что же теперь будет… со всеми нами? – Евдокия Васильевна взглянула на мужа.

– Что будет?! – вдруг по-гвардейски рыкнул граф. – С вами лично, курицы, ничего! Как кудахтали на своем насесте, так и будете! – Он обжег взглядом притихших дочь и супругу. – А вот там, под Нарво-ой… будет и кровь, и дым с огнем, и смерть со славой! Там будет решаться судьба России! За победу! За Его Величество! Чтобы земля горела под ногами супостатов там, где появляется победный русский штык!

Фужеры звонко соединились в хрустальный звонкий букет. Выпили, закусили: дамы – шампанское миндалем в шоколаде, мужчины – жженку черной икрой.

…Григорий не спускал влюбленных глаз с очаровательной шестнадцатилетней Машеньки, с которой был помолвлен еще ребенком, при жизни его родителя, полуполковника Алексея Тимофеевича, геройски погибшего при взятии Азова.

Машенька-чудесница, которую он боготворил, была младше на шесть лет – и отвечала ему взаимностью. С его приездом в имение Панчиных ее прелестная, ласковая, светлая улыбка ни разу не угасла: ни на алых губах, ни в серых, с серебристой дымкой глазах.

Их часто, мельком соединяющиеся взгляды говорили сами за себя. Оба ужасно хотели веселья, музыки, танцев и… поцелуев. Но по сложившимся обстоятельствам и первое, и второе, и третье было кощунственным и невозможным. Оставалось уповать на последнее, когда им дозволят побыть одним…

Но и без всего этого их сердца переполнял нежный, трогательный трепет. И как случается, что вслед за одним глотком шампанского следуют еще, еще и еще… так и в их душах – обоюдная любовь с каждым пойманным взглядом освобождала всю сокрытую в молодых сердцах способность любить и быть любимыми.

…Между тем Иван Евсеевич сел на своего «конька» и, наливая новые «флюшки» жженки, потчуя самого дорогого, долгожданного гостя, себя и домашних изысканнейшими яствами, продолжал ратно греметь листовой медью:

– Григорий Лексеич, капитан Лунев! Да-амы… гм, гм, позвольте старику-ветерану следующий тост? – И, дождавшись благодушного, разрешающего кивка благоверной, что исподволь стерегла его краем глаза, уже маршево и широко обращался к своей боевой смене: – Гриша, как на духу… Ты мне и сын и, что таить, будущий зять… Верно, стрекоза? Ну-т, то-то! Словом, родной человек. Был бы жив твой отец, он бы лучше других порадовался за сына-орла, который завтра, слышите вы?! – уже завтра отправляется по долгу службы бить шаутбентахтскую сволочь! А я-с, смею заметить, твоего героя-отца знавал ого-го-о как! Азов – это вам… не бирюльки, не карамель с петушками!.. Так-с вот. – Граф вновь коршуном навис над Григорием. Их глаза твердо и зорко встретились. – Так вот, капитан Лунев, – через торжественную паузу продолжил граф Панчин. – Хочу пожелать тебе истинной русской славы!.. Хочу, чтоб слава сия была заслуженной и не меньше, чем слава твоего родителя – героя Азовского похода!.. Ты – надежда своей и моей фамилии! Мне-то… матушка Евдокия Васильевна, королева моя, только, pardon, баб-с подарила…

– Ну вот, опять! Ваня-а!

– Цыть! Ну да ладно!.. – Он погрозил пальцем супруге и перевел взор на Григория. – Ты, капитан Лунев, надёжа и нашей младшенькой и любимой Машутки! Ты, без сомнения, надёжа и нашего государя! На таких, как ты, и опирается наша держава! Цыть, не спорь, капитан, со старшим по чину! Убежден, твоя шпага верой и правдой послужит Отечеству! И знай, родной, что бы ни случилось в твоей судьбе, я и моя «свита», – он браво подмигнул своим дамам, – мы – рядом! А это, чтоб ты крепче помнил глагол мой, – прими подарок!

Граф нежданно извлек из высокого алого обшлага кафтана старое, отполированное временем огниво.

– Вот, братец… Оно не раз выручало и согревало нас в походах с твоим отцом Алексеем Тимофеичем… Надеюсь, согреет и тебя: и в час лютый, и в минуту твоей виктории! Бери и помни! Владей.

Лунев с благодарностью принял огниво – не понарошку, не в сказке прошедшее огонь, воду и медные трубы. Он держал его на крепкой ладони, внимчиво вглядывался в него – простое, избитое, но верное и памятное: кусок стали в засаленном кожаном чехле, служащий для высекания огня и кремня.

…И снова они вкушали гастрономические изыски хлебосольного Ивана Евсеевича; пили за скорое счастье молодых и вновь за царя-батюшку и за победу русского оружия. И вновь молодые, сидевшие друг напротив друга, обменивались влюбленными взглядами на радость себе и чете стариков.

Григорий был от природы веселый и бойкий; жил просто, широко и светло, как это свойственно молодости: любил кутнуть с друзьями, если то позволяли государева служба и средства. Последнее, впрочем, в дворянском поместье Луневых переводу не знало. Григорий по всем статьям был завидный жених: красавец, которому отец оставил в наследство крепкое имение. Но сейчас кровь капитана будоражило не вино. Счастье, радость и без того переполняли его. Глядя на Машеньку, еще более похорошевшую в сиянии свечей, он не мог удержать влюбленной улыбки. На ее упругой розовеющей щечке дрожала не то от смущения, не то от нетерпения неугомонная милая ямочка.

Он перевел взгляд на ее руки: белые, с маленькими, но сильными пальчиками, которые были расцвечены двумя яркими перстеньками: красным и синим. Ее изящное декольте украшала стиснутая корсажем кружевного лифа полуобнаженная высокая девичья грудь, в волнующую теснину которой сбегала на золотой цепочке прозрачная многоцветная алмазная капелька, которая, казалось, в теплом свете янтарных свечей вот-вот должна была высохнуть, не оставив на коже и влажного следа.