XXXVI.

Вернувшись на зиму въ Швейцарiю, Мартынъ предвкушалъ занятную корреспонденцiю, но Соня въ нечастыхъ своихъ письмахъ не упоминала больше о Зоорландiи; зато въ одномъ изъ нихъ просила отъ имени отца передать Грузинову привeтъ. Оказалось, что Грузиновъ жилъ какъ разъ въ гостиницe, столь привлекшей Мартына, но, когда онъ на лыжахъ спустился туда, то узналъ, что Грузиновъ на время уeхалъ. Привeтъ онъ передалъ женe Грузинова, Валентинe Львовнe, свeжей, ярко одeтой, сорокалeтней дамe съ изсиня черными волосами, улыбавшейся очень осторожно, такъ какъ переднiе зубы (всегда запачканные карминомъ) черезчуръ выдавались, и она спeшила натянуть на нихъ верхнюю губу. Такихъ очаровательныхъ рукъ, какъ у нея, Мартынъ никогда не видалъ: маленькихъ, мягкихъ, въ жаркихъ перстняхъ. Но, хотя ее всe считали привлекательной и восхищались ея плавными тeлодвиженiями, звучнымъ, ласковымъ голосомъ, Мартынъ остался холоденъ, и ему было непрiятно, что она, чего добраго, старается ему нравиться. Боялся онъ, впрочемъ, зря. Валентина Львовна была къ нему такъ же равнодушна, какъ къ высокому, носатому англичанину съ сeдой щетиной на узкой головe и съ пестрымъ шарфомъ вокругъ шеи, который каталъ ее на салазкахъ.

"Мужъ вернется только въ iюлe", - сказала она и принялась {172} разспрашивать про Зилановыхъ. ..."Да-да, я слышала, - несчастная мать, -" (Мартынъ упомянулъ объ Иринe). - "Вы вeдь знаете, съ чего это началось?" Мартынъ зналъ: четырнадцатилeтняя Ирина, тогда тихая, полная дeвочка, склонная къ меланхолiи, оказалась съ матерью въ теплушкe, среди всякаго сброда. Онe eхали безконечно, - и двое забiякъ, несмотря на уговоры товарищей, то и дeло щупали, щипали, щекотали ее и говорили чудовищныя сальности, и мать, улыбаясь отъ ужаса, безпомощно старалась ее защитить и все повторяла: "Ничего, Ирочка, ничего, ахъ, пожалуйста, оставьте дeвочку, какъ вамъ не совeстно, ничего, Ирочка..." - и совершенно такъ же вскрикивала и причитала, и совершенно такъ же держала дочь за голову, когда, уже въ другомъ вагонe, поближе къ Москвe, солдаты - на полномъ ходу вытискивали въ окно ея толстаго мужа, который чудомъ подобралъ семью на засыпанной снeгомъ станцiи. Да, онъ былъ очень толстъ и истерически смeялся, такъ какъ застрялъ въ окнe, но наконецъ напиравшiе густо ухнули, и онъ исчезъ, и мимо пустого окна мчался слeпой снeгъ. Затeмъ былъ у Ирины тифъ, и она непонятно какъ выжила, но перестала владeть человeческой рeчью и только въ Лондонe научилась по разному мычать и довольно сносно произносить "ма-ма".

Мартынъ, никогда какъ-то Ириной не занимался, давно привыкнувъ къ ея дурости, но теперь что-то его потрясло, когда Валентина Львовна сказала: "Вотъ у нихъ въ домe есть постоянный живой символъ". Зоорландская ночь показалась еще темнeе, дебри ея лeсовъ еще глубже, и Мартынъ уже зналъ, что никто и ничто не можетъ {173} ему помeшать вольнымъ странникомъ пробраться въ эти лeса, гдe въ сумракe мучатъ толстыхъ дeтей, и пахнетъ гарью и тлeномъ. И, когда онъ по веснe впопыхахъ вернулся въ Берлинъ, къ Сонe, ему мерещилось (такъ полны приключенiй были его зимнiя ночи), что онъ уже побывалъ въ той одинокой, отважной экспедицiи и вотъ - будетъ разсказывать, разсказывать. Войдя къ ней въ комнату, онъ сказалъ, торопясь это выговорить, покамeстъ еще не подпалъ подъ знакомое опустошительное влiянiе ея тусклыхъ глазъ: "Такъ, такъ я когда-нибудь вернусь и тогда, вотъ тогда..." "Ничего никогда не будетъ", - воскликнула она тономъ пушкинской Наины. Была она еще блeднeе обыкновеннаго, очень уставала на службe; дома ходила въ старомъ черномъ бархатномъ платьe съ ремешкомъ вокругъ бедеръ и въ шлепанцахъ съ потрепанными помпонами. Часто по вечерамъ, надeвъ макинтошъ, она уходила куда-то, и Мартынъ, послонявшись по комнатамъ, медленно направлялся къ трамвайной остановкe, глубоко засунувъ руки въ карманы штановъ, а перебравшись на другой конецъ Берлина, нeжно посвистывалъ подъ окномъ танцовщицы изъ "Эреба", съ которой познакомился въ теннисномъ клубe. Она вылетала на балкончикъ и на мигъ замирала у перилъ, и затeмъ исчезала, и, вылетeвъ опять, бросала ему завернутый въ бумагу ключъ. У нея Мартынъ пилъ зеленый мятный ликеръ и цeловалъ ее въ золотую голую спину, и она сильно сдвигала лопатки и трясла головой. Онъ любилъ смотрeть, какъ она, быстро и тeсно переставляя мускулистыя загорeлыя ноги, ходитъ по комнатe, ругмя-ругая все того же антрепренера, любилъ ея странное лицо съ неестественно тонкими бровями, оранжеватымъ {174} румянцемъ и гладко зачесанными назадъ волосами, - и тщетно старался не думать о Сонe. Какъ-то, въ майскiй вечеръ, когда онъ съ улицы переливчато и тихо свистнулъ, на балкончикe, вмeсто танцовщицы, появился пожилой господинъ въ подтяжкахъ; Мартынъ вздохнулъ и ушелъ, вернулся къ дому Зилановыхъ и ходилъ взадъ и впередъ, отъ фонаря къ фонарю. Соня появилась за-полночь, одна, и, пока она рылась въ сумкe, ища связку ключей, Мартынъ къ ней подошелъ и робко спросилъ, куда она ходила. "Ты меня оставишь когда-нибудь въ покоe?" - воскликнула Соня и, не дождавшись отвeта, хрустнула дважды ключомъ, и тяжелая дверь открылась, замерла, бухнула. А затeмъ Мартыну стало казаться, что не только Соня, но и всe общiе знакомые, какъ-то его сторонятся, что никому онъ не нуженъ и никeмъ не любимъ. Онъ заходилъ къ Бубнову, и тотъ смотрeлъ на него страннымъ взглядомъ, просилъ извиненiя и продолжалъ писать. И, наконецъ, чувствуя, что еще немного, и онъ превратится въ Сонину тeнь и будетъ до конца жизни скользить по берлинскимъ панелямъ, израсходовавъ на тщетную страсть то важное, торжественное, что зрeло въ немъ. Мартынъ рeшилъ развязаться съ Берлиномъ и гдe-нибудь, все равно гдe, въ очистительномъ одиночествe спокойно обдумать планъ экспедицiи. Въ серединe мая, уже съ билетомъ на Страсбургъ въ бумажникe, онъ зашелъ попрощаться съ Соней, и конечно ея не оказалось дома; въ сумеркахъ комнаты сидeла, вся въ бeломъ, Ирина, плавала въ сумеркахъ, какъ призрачная черепаха и не сводила съ него глазъ, и тогда онъ написалъ на конвертe: "Въ Зоорландiи вводится полярная ночь", - и, оставивъ конвертъ {175} на Сониной подушкe, сeлъ въ ожидавшiй таксомоторъ и, безъ пальто, безъ шляпы, съ однимъ чемоданомъ, - уeхалъ.